Бог войны 1812 года. Артиллерия в Отечественной войне - Александр Широкорад

13 сентября состоялся знаменитый совет в Филях, в избе крестьянина Севастьянова, жившего в ста метрах от Можайской дороги. Кутузов закончил Совет словами: «Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на провидение, ибо это спасет армию. Наполеон — как бурный поток, который мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет». И фельдмаршал закончил совещание, встав и объявив: «Я приказываю отступление властью, данной мне государем и отечеством», — и вышел вон из избы.

Авангард русской армии 12 сентября остановился у Поклонной горы, в двух верстах от Дорогомиловской заставы. Из Москвы непрерывным потоком тянулись повозки и обозы, ехали и шли десятки тысяч жителей, спасаясь от «супостата». В Москве еще верили, что Кутузов готовит новую битву, поскольку мало кто знал о решении, принятом генералами в деревне Фили 13 сентября.

Барклай-де-Толли предлагал отступать к Владимиру. Были предложения отступать к Твери, чтобы перекрыть Наполеону путь на Петербург. Но Кутузов на совете в Филях решил отступить не на север, а на старую Калужскую дорогу.

Опять даю слово Ермолову: «В 10 часов вечера [13 сентября. — А.Ш.] армия должна была выходить двумя колоннами. Одна под командою генерал-адъютанта Уварова через заставу и Дорогомиловекий мост. При ней находился князь Кутузов. Другая колонна под начальством генерала Дохтурава проходила через Замоскворечье на Каменный мост. Обе колонны направлены через Рязанскую заставу. Переправы, тесные улицы, большие за армиею обозы, приближенные в ожидании сражения, резервная артиллерия и парки, и в то же время толпами спасающиеся жители Москвы до того затрудняли движение войск, что армия до самого полудни [14 сентября] не могла выйти из города»[50].

Замечу, что к полудню вышла не вся армия Кутузова, а лишь ее авангард. Если бы Наполеон захотел уничтожить армию противника, ему было достаточно послать разъезды легкой кавалерии, чтобы они подожгли город по периметру. Замечу, что Москва не была укреплена, и окраины ее почти не охранялись, так что французские кавалеристы могли сделать это без всякого противодействия противника. Французская артиллерия, действуя с Воробьевых гор и из Нескучного сада, доставала почти до Кремля. В места же большого скопления людей можно было послать поляков, говоривших по-русски и в русских мундирах. В результате вся армия Кутузова оказалась бы в огненном мешке.

Самое интересное, что Кутузов и его генералы смертельно боялись нападения врага в момент прохода Москвы. Согласно Ермолову: «Арриергард наш был преследуем; генерал Милорадович скорее отступал, потому что неприятель, усиливаясь против отряда генерал-адъютанта барона Винценгероде, показывая намерение ворваться в город, мог прийти в тыл арриергарду. Он послал сказать неприятельскому генералу Себастиани, что если думает он преследовать в самых улицах города, то его ожидает жесточайшее сопротивление, и, защищаясь, в каждом доме, прикажет он наконец зажечь город»[51].

Оценим анекдотичность ситуации: бравый Милорадович грозит сжечь город, как будто речь идет о Париже, а не о Москве. Причем он ничего не говорит о том, куда в случае пожара денется армия Кутузова. Любой самый посредственный генерал вермахта рассмеялся бы угрозе Милорадовича и выдал бы немецкий эквивалент русской пословицы «Напугал ежа голой ж…». А затем сжег бы Москву вместе с войсками Кутузова.

Но Наполеон испугался, что нахальный хохол сожжет Москву и испортит ему перспективу переговоров с царем. Даю слово Коленкуру: «Когда 14-го в 10 часов утра император был на возвышенности, называемой Воробьевыми горами, которая господствует над Москвой, он получил коротенькую записочку неаполитанского короля, сообщившую ему, что неприятель эвакуировал город и что к королю был послан в качестве парламентера офицер русского генерального штаба просить о приостановке военных действий на время прохождения русских войск через Москву. Император согласился на это»[52].

После этого Наполеон стал ожидать на Поклонной горе депутацию от «бояр», с которыми можно было бы оговорить условия оккупации Москвы.

Итак, французская армия вступила в пустой город. Утром 15 сентября Наполеон приехал в Кремль. Оттуда он писал Марии-Луизе: «Город так же велик, как Париж. Тут 1600 колоколен и больше тысячи красивых дворцов, город снабжен всем. Дворянство уехало отсюда, купцов также принудили уехать, народ остался… Неприятель отступает, по-видимому, на Казань. Прекрасное завоевание — результат сражения под Москвой».

Между тем еще вечером 14 сентября в городе начались пожары. Генерал Тутолмин, оставшийся в Москве, писал в Петербург Александру I, что пожары «были весьма увеличены зажигателями… Жестокости и ужасов пожара я не могу вашему императорскому величеству достаточно описать: вся Москва была объята пламенем при самом сильном ветре, который еще более распространял огонь, и к тому весьма разорен город».

Губернатор Ростопчин активно содействовал возникновению пожаров в Москве, хотя к концу жизни, проживая в Париже, издал брошюру, в которой отрицал это. В другие моменты своей жизни он гордился своим участием в пожарах как патриотическим подвигом.

Вот официальное донесение пристава Вороненки в Московскую управу благочиния: «2 (14) сентября в 5 часов пополуночи (граф Ростопчин) поручил мне отправиться на Винный и Мытный дворы, в комиссариат… и в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что мною исполняемо было в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера…»

В течение всего дня 15 сентября пожар разрастался в угрожающих размерах. Весь Китай-город, Новый Гостиный двор у самой Кремлевской стены были охвачены пламенем, и речи не могло быть, чтобы их отстоять. Началось разграбление солдатами наполеоновской армии лавок Торговых рядов и Гостиного двора. На берегу Москвы-реки к вечеру 15 сентября загорелись хлебные ссыпки, а искрами от них был взорван брошенный русским гарнизоном накануне большой склад гранат и бомб. Загорелись Каретный ряд и очень далекий от него Балчуг около Москворецкого моста. В некоторых частях города, охваченных пламенем, было светло, как днем. Центр города с Кремлем еще был пока мало затронут пожарами. Большой Старый Гостиный двор уже сгорел.

Настала ночь с 15 на 16 сентября, и все, что до сих пор происходило, оказалось мелким и незначительным по сравнению с тем, что разыгралось в страшные ночные часы.

Ночью Наполеон проснулся от яркого света, ворвавшегося в окна. Офицеры его свиты, проснувшись в Кремле по той же причине, думали спросонок, что это уже наступил день. Император подошел к одному окну, к другому; он глядел в окна, выходящие на разные стороны, и всюду было одно и то же: нестерпимо яркий свет, огромные вихри пламени, улицы, превратившиеся в огненные реки, дворцы, большие дома, горящие огромными кострами. Страшная буря раздувала пожар и гнала пламя прямо на Кремль, завывание ветра было так сильно, что порой перебивало и заглушало треск рушащихся зданий и вой бушующего пламени.