Валсарб - Хелена Побяржина

физиономиям взрослых легко догадаться, что у меня будет грандиозный двойной праздник, хотя отмечать рождение заранее – плохая примета, что это еще за суеверия такие, ты либо в Бога веришь, либо в приметы, выбирай. В качестве сюрприза предстоит поездка в Динабург, а это почти что страна Желанная. Всего каких-то полчаса на автомобиле, но пером не описать, до чего все другое. Здесь есть вокзал и рельсы, которые ведут на этот вокзал, в нездешних магазинах продают творожные сырки в шоколаде и взбитые сливки в баллончиках, прямо на улице розовые облака сладкой ваты на палочках, а в кафе-мороженом – шарики пломбира в металлической розетке. В парке аттракционов можно попрыгать на лошадках-качалках, прокатиться на паровозиках или колесе обозрения, которого смешно боится папа. Ничего подобного в Валсарбе нет. Вряд ли город в состоянии вынести ораву визжащей детворы, умеющую летать выше деревьев на чертовом колесе, исключено. Никаких каруселей, достаточно качелей во дворе. Валсарбу по нраву только камерное и привычное: кустик, песочница, озеро, лавочка, озеро, дом. Ему под стать лишь благовоспитанные дети, чинно и торжественно взмывающие вверх, парами, по лестнице костела, и их родственники, всхлипывающие от умиления, надо же, погода не подвела, безоблачное небо открыто чистым сердцам.

Распахнуты двери навстречу бесконечному сонму белоснежных мотыльков, которые прежде, чем занять места в лавках, трепеща от волнения у решетки исповедальни, свистящим шепотом перечисляют грехи свои тяжкие – тихо, как можно тише, на редкость хорошая акустика подводит, никуда не денешься, пожалуй, даже на улице слышно, как ты маму не слушался сто раз – самое малое за жизнь, может быть, даже пятьсот, папу тоже не слушался, но он поздно приходит с работы, поэтому доля непослушания ему не столь велика, брата дразнил, а он еще маленький и несмышленый, у Димки с соседнего двора машинку украл, но потом отдал и сказал, что нашел, одноклассника обозвал, даже и не думал, что это слово настолько скверное, искренне раскаиваюсь, больше грехов не помню, могу ли я рассчитывать на рай. Ксендз стучит три раза, и призывает к молитве, и отпускает грехи наши смертные, отпускает души наши грешные, отпускает нас, залитых кровавым румянцем, остается подняться с колен на ватные ноги, дотянуться до столы, поцеловать ее и, поскорее исчезнув с глаз других, молиться и каяться в каком-нибудь укромном уголке.

Каяться нужно вдумчиво, не заботясь о том, что будет, если комуния упадет, если этот хрупкий хлебец возьмет и упадет, – о ужас, она не должна упасть у тебя, детка, конечно, не упадет, с чего бы это, однажды у здешней старухи упала комуния, прямо на пол упала, пол был чистый, разумеется, там даже ковровая дорожка была, но это же Тело Христово упало, понимаешь, не просто кусочек пресного хлебца, все молились до поздней ночи, пришлось всем замаливать это грехопадение, всему костелу во главе с этой старухой, не думай об этом, думай о грехах своих, не отвлекаясь на предстоящую поездку в новом сливочном и кружевном платье в сказочный Динабург с реками из молочных коктейлей с кисельными берегами. Кисель – это фамилия нашего ксендза, бывают такие говорящие фамилии, запомни, Францишек Кисель, говорит Баба, меня не будет, Деда не будет, а этот день останется. Сможешь показывать внукам нерезкие фотокарточки с залитыми июльским солнцем ступеньками, на которых видимо-невидимо маленьких белоголовых херувимчиков вместе с ксендзом Киселем и с нашим, родным ксендзом Михалом, они ведут вас к свету, ведут сегодня и поведут потом, когда меня не будет, Деда не будет, когда ничего не останется. Только засвеченные фотографии.

Наверное, Люська обиделась на что-то. Может, на то, что сегодня у меня получалось лучше прыгать. Признаюсь, я немного потренировалась дома, нацепив резиночку между двух стульев, но, думаю, мои тренировки ни при чем, мне просто повезло. Я совсем не спортивная и вечно освобождена от физкультуры.

понимаешь Люська была моей единственной подругой то есть я думала что мы подруги я не перестала с ней дружить когда она выкопала и присвоила себе наш общий клад который мы договаривались не трогать ни при каких обстоятельствах и не трогали пока я с балкона не увидела как она странно вертится именно в той стороне площадки где находился наш тайник с красивыми мамиными брошками и бусиками такими влекущими и искушающими будь они неладны и на самом деле я не знаю что еще маме скажу если она спохватится и пустится на поиски своих украшений ведь Люськиного там и не было ничего один несчастный гребешок с потрескавшейся эмалью но я не перестала с ней дружить когда она передарила мой подарок мне же на день рождения она не любит читать должно быть она удивилась что у нее дома есть книга откуда она вообще взялась не перестала когда она говорила что не выйдет а потом маячила под моими окнами в компании других ребят я всегда молчала не донимала ее нравоучениями не задевала самолюбия игнорировала Люсины жеманные ужимки но когда она вынесла на улицу и начала читать на весь двор наш общий дневник я поняла что дневники должны быть личными а она не друг

Мне нравилась Люська. Она тепло улыбалась при встрече и провожала меня таким взглядом, каким смотрит на нее мама, ее мама, моя никогда не смотрит на меня так – с заинтересованной нежностью. Моя мама смотрит на меня, если вообще смотрит, без тени улыбки, взглядом уставшего человека, иной раз растерянно, иной раз разочарованно. И с отчаянием – с тех пор как окончательно убедилась в том, что я выросла не такой девочкой, какую бы ей хотелось. Меня ни капельки не заботит, что обо мне подумают другие, в то время как мама в высшей степени зависима от чужого мнения. Я – замарашка и лентяйка, а мама неукоснительно следует заветам, которые диктует ей Пресвятая Богиня Порядка. Возможно, это она и есть. Ко всему прочему, любые начинания мама предпочитает держать под личным контролем, пусть и сетуя при этом на судьбу.

Все бы ничего, да только невозможно привыкнуть к тому, что твой ребенок слишком уж не от мира сего, в отличие от детей твоих знакомых, демонстрирующих потрясающие успехи в кройке и шитье, уборке и кулинарии, – говорит мамин печальный взгляд.

Ей бы только марать чернилами тетрадь, полоща чужие слова, точно белье в лоханке. Драть ее нужно, как сидорову козу, говорят мамины знакомые. Их дети, в отличие от меня, исполнены прилежания, послушания и благодарности. Их не нужно исправлять, чинить, ремонтировать, перелицовывать, они сразу родились без изъянов, недостатков и слишком умных слов.

Иногда мама смотрит на меня так, будто видит впервые. У меня не получается ни быть, как все, ни притворяться, что я как все, вот в чем дело.

Если я плачу сейчас, то не от разочарования, только от возмущения и стыда. Я уже привыкла к тому, что у меня нет друзей, меня даже не задел Люськин смех, когда она читала. Но меня возмущает то, что другие отныне знают мои мысли, знают, как выглядит мой почерк, а я не давала на это разрешения.

Мне кажется, что Ты тоже был одинок, иначе являлся бы своим друзьям или родственникам, пугал бы их ночными канонадами выстрелов, и мне не приходилось бы каждое утро воскресать.

Одиночество – вроде недуга. Оно бросается в глаза не хуже других болезней. Бабин большой живот – глашатай ее нездоровья. У таблеток от ее сахарной болезни есть побочные эффекты. У одиночества они тоже есть. Побочный эффект моего одиночества – простодушие. Я не всегда понимаю, кому можно доверять. Действую на ощупь ощущений. Меня легко купить на лесть и доброе слово. Почти как собаку. Что греха таить, если тебя никогда не хвалят или в лучшем случае не замечают, всякая похвала бодрит.

Обычно я не играю в доверие, но у Тоньки был такой невинный вид, она подошла и спрашивает, отчего это у меня такие волосы красивые, блестящие, как я этого добилась, уж не намазала ли чем-нибудь секретным; я поблагодарила за комплимент и вместо того, чтобы насторожиться, чуть ли не со слезами умиления ответила: нет, что ты, ничего особенного я не делала. Тогда она засмеялась и сказала:

– Видно, это сало блестит. Ужасно жирные