Танго с манекеном - Алекс Форэн

Очевидно не зная, как реагировать, она взяла стакан с ромом и, не добавляя в него колы, сделала большой глоток.

Чучо улыбнулся и, отведя взгляд от Мари, спросил Грега:

– А ты не пьешь?

– Хм… пью. Здоровье пингвинов!

Это был бурбон. Но пить можно было. А вот чувство было странное. Хотя, скорее, позитивное. Вот же непредсказуемый индеец. Но, нужно признать, каждый раз – интересный.

– На чем мы остановились? – спросил Чучо.

– Ты описывал Мари тяготы эмигрантской жизни.

– Да? Ну, хорошо… В Европе танго появилось сто лет назад, и в Париже им заболели все. А в Германии кайзер запретил его танцевать, сочтя безнравственным. И то и другое – очень правильные реакции. Потому что острые. В танго есть и страсть, и трагедия, и ненависть. Только не равнодушие. Ты испытываешь сильное чувство – именно в этот момент и в этом месте, и тогда танцуешь. Не испытываешь – не получится. Даже вальс можно танцевать механически, думая о чем-то постороннем. Танго – нельзя. Его невозможно разучить, выучить… Он слишком чувственный, слишком личный… И никогда не повторяется дважды. Замечали – даже если одновременно танцует много людей, они никогда не двигаются синхронно. Сколько бы ни было вокруг народа, танцуют двое – и каждая пара по-своему… Если, конечно, это не занятия в школе домохозяек. Жажду я утолил, о танго рассказал. Что-нибудь еще?

Субъект на танцполе по сложной траектории добрался до танцующих дам, и теперь они исполняли сложное трио, напоминающее невообразимое сиртаки флиртующих динозавров. Пара парней на соседнем диване теперь сидела совершенно неподвижно, нежно прижавшись друг к другу плечами и прикрыв глаза.

– Преамбула хорошая. Хотя на танец все же лучше смотреть. Иначе напоминает заочное обучению прыжкам с трамплина, – ответила Мари.

– Так и есть, – согласился Чучо. – А танец лучше не смотреть, а танцевать. Пойдемте.

– Куда теперь?

– Ну, в преисподней отметились, – ответил Чучо, карабкаясь по лестнице к выходу. – Пора и вознестись.

У него были легендарные «Две лошади» – древний горбатый «Ситроен», конечно, черного цвета. Он, однако, как новенький, блестел лакированными боками, а внутри был отделан черной кожей с красными вставками. Мари села сзади, а Грег – рядом с водителем. Чучо взялся за маленький спортивный руль, завел двигатель и рванул с места. Стало ясно, что под капотом автомобиля скрывается несравненно большее число лошадей, чем когда-то это было задумано конструкторами.

Вырулив на набережную, машина пересекла Сену и выскочила на Сен-Миш. Чучо молчал, и задавать дежурные вопросы не хотелось. Впереди показалась черная башня Монпарнаса, но машина свернула на длинную однообразную улицу Шерш-Миди. Улица Шершня… Или, если в два слова – «Ищи полдень» . Хорошее название для компании, приезжающей сюда в полночь в поисках невесть чего…

Чучо на ходу разглядел свободное место между припаркованными машинами и, почти не сбавляя скорости, виртуозно вписался между ними.

– Приехали. Лифт обычно не работает, нужно будет забираться пешком.

Подойдя к ближайшему дому, он нажал на одну из кнопок рядом с дверью и, когда в динамиках раздался женский голос, произнес что-то на испанском.

Дверь открылась, они прошли через небольшое фойе к лестнице, и по ней – четырьмя этажами выше. На лестничную площадку выходило несколько дверей, одна из которых была приоткрыта, и из нее доносились приглушенные звуки аккордеона. В проеме стояла темноволосая стройная девушка.

– Hola, nene, – сказала она, обращаясь к Чучо. – Que tal?

– Come siempre, guapa. Я с друзьями. Они не шумные. Пустишь?

– Если станцуешь, – улыбнулась она.

– Это шантаж, Сабин. Кто у нас сегодня?

– Ришар. Разве не слышишь?

– Удачно. Займись моими приятелями, я поднимусь к нему на минуту.

Чучо исчез, а Сабин предложила оставить на вешалке верхнюю одежду.

– Наверху тепло, – сообщила она, как будто они имели представление, о чем идет речь. – И потом – там Ришар. Он сегодня играет совсем новые вещи. Вы знаете Ришара?

– Думаю, что нет, – как бы извиняясь, ответила Мари.

Прихожая напоминала холл обычной, хотя и довольно просторной парижской квартиры. Было похоже, что у хозяев вечеринка – огромный стенной шкаф, превращенный в гардероб, был целиком занят куртками и плащами.

Из полутьмы возник Чучо и сделал им знак рукой. Они прошли по узкому коридору и по крутой металлической лестнице поднялись на широкую плоскую крышу здания, занятую разномастными столиками, каких миллион в парижских кафе. Между ними дышали жаром газовые обогреватели, а часть площадки была свободна, и там кружились несколько пар, перед которыми на простом стуле сидел, склонившись над аккордеоном, почти слившись с ним, грузный черноволосый человек, чем-то очень напоминавший огромного сосредоточенного шершня.

Вслед за Чучо они прошли через всю крышу к свободному столику в нескольких шагах от музыканта, прямо за которым светился ночными огнями Париж.

Что-то знакомое было в облике этого человека с аккордеоном. Где-то он уже был совсем недавно… Музыкант доиграл мелодию, поднял голову и, раскрыв глаза, огляделся по сторонам, будто вынырнул из сна.

Это был официант из «Ритца». Ну, тот, из бара Хемингуэя, где они встречались в первый день. Грег наклонился к Мари и, кивнув в сторону аккордеониста, прошептал:

– Ты поторопилась, сказав, что мы его не знаем. Узнаешь?

– Музыканта? Нет…

– Бар Хема. Официант.

– Да нет… Хотя похож… Но вряд ли.

– Точно, он. Я еще подумал тогда, какие музыкальные бармены попадаются. Он насвистывал Брубека, на пять четвертей, причем абсолютно верно.

– Не знаю… Странно это. Чучо, кто этот музыкант?

Чучо, сидевший вполоборота, отреагировал не сразу.

– Ришар? Это Ришар Галльяно. После Пьяццоллы таких можно по пальцам перечесть. Если зацепит, зайдите завтра в какой-нибудь магазин, купите его диски.

Галльяно вновь тронул клавиши.

Играл он так, что… Дело не в виртуозности, об этом Грегу судить было сложно. Дело в том, что он создавал вокруг себя мир, в котором жили, умирали, воскресали вновь, любили… Он мог заставить страдать или отрываться от земли, ревновать, ненавидеть, проникаться нежностью, испытывать страсть, парить в невесомости…

Перед ним танцевало несколько пар и некоторые, наверное, делали это неплохо, но сейчас Грег видел, точнее, слышал, чувствовал только музыку.

Лохматый шершень самозабвенно ткал ее сильными длинными пальцами, и не из нот, а из других материй – пронзительной ностальгии, едкой иронии, злой досады, из жажды, из странствий, из веры…

Грег был ошеломлен. Он не успевал понять, где заканчивалась одна мелодия и начиналась другая, а просто плыл по этим волнам, падая и поднимаясь с ними.