Найти, чтобы потерять - Наталья Костина

– Вы пишете роман, – утвердительно говорит она.

– Почему вы так решили? – удивляюсь я.

Теперь она едет потихоньку, и, хотя я уже не боюсь вывалиться, все равно не выпускаю из рук какую-то железяку.

– Ну… пока вы в душе были, я от нечего делать прочитала… совершенно случайно, вы не подумайте!..

Должно быть, от смущения или от того, что я все-таки могу подумать, она снова ударяет по тормозам, машина становится посреди каких-то пажитей как вкопанная, и я благословляю свою предусмотрительность, а также качество сборки гольфкара, потому что деталь, за которую я держусь, даже не прогибается. Но что мне делать с прямо-таки вопиющим фактом?! И почему это женщины, находясь в одиночестве, не могут и минуты высидеть спокойно, а сразу же начинают все читать и рассматривать?! Распечатывал-то я не для них, а для себя! Потому что мой писательский организм имеет странную особенность: текст на экране и текст, напечатанный на бумаге, – для меня суть разные тексты. Не говоря уж о написанном от руки – этого я вообще терпеть не могу… все свои почеркушки я должен немедленно перевести сначала в буквы на экране, разборчивые и четкие, а потом еще и распечатать. Только тогда я начинаю видеть огрехи и понимаю, что с этим делать дальше. Но вот что делать дальше с теми, кто сует любопытный нос куда попало?!

– Я понимаю, там не было ничего секретного… – Ирочка вдруг тяжело краснеет не только лицом, но и шеей, и даже плечи у нее идут пятнами. – Очень жарко! – говорит она.

– Давайте поедем. – Я вздыхаю. – Когда едешь, обдувает ветерком. В такую жару это особенно приятно… И да, конечно, там нет ничего секретного… Но это не роман. Я сам не знаю, зачем это написал, если честно, – признаюсь я. – Я часто пишу подобные… м-м-м… эссе… просто для себя. Когда-то хотел даже написать роман о Пушкине… в таком вот ключе, да.

– О Пушкине?!

Какое счастье, что она опять не затормозила! Если судить по громкости и экспрессии ее восклицания, при торможении меня точно выкинуло бы куда-нибудь в Гондурас.

– Ну да… о Пушкине! Хотите сказать, у меня нет ничего святого? Но мы все не святые, а уж гении тем более. Потому что у них все по-крупному. И гений, и злодейство, которые очень даже совместны… очень даже!

Я развиваю тему гениальности и злодейства, гениального злодейства, злых гениев, добрых гениев, сумасшедших гениев и того, что гениальность совершенно неотделима от порока… порока хоть какого-нибудь… ну хотя бы легкой клептомании!

Размышляя таким образом, горячась и размахивая руками, я совершенно не замечаю, что мы уже сидим за стойкой, и текила, которую я выплескиваю в себя одним махом, по всей видимости, уже далеко не первая.

– А то, что вы написали про папу Александра Шестого… это что, все правда? – Ирочка, она же Желтая Уточка и она же Ирина Павловна, от меня не отстает. Во всех смыслах: и в самом прямом, заваливая меня вопросами, и в смысле текилы тоже.

– Почти все правда! – торжественно говорю я. – Наш папа римский был тот еще чижик-пыжик! Даже делая скидку на то, что людям в средние века при отсутствии интернета было совершенно нечем заняться, он был невероятный живчик! Его так и тянуло на подвиги… вернее, на всякие непотребства!

– Но папы же были просто обязаны хранить целомудрие! – возмущается Ирина Павловна. – А у него одних внебрачных детей было сколько! Трое? Или даже четверо?

– Не меньше десяти! – утверждаю я. – И это только те, о которых историки знают достоверно!

– Ого! – Желтая Уточка делает губки клювиком. – Бурная личная жизнь! А Лукреция? Она действительно отравила своего отца, и брата, и свекровь… и наверняка еще кого-нибудь? И она действительно была очень красива? А ее муж был геем? И у них поэтому не было детей?

– И история, и я – оба мы врем, причем не стесняясь, – говорю я. – Но если мне простительно, поскольку это даже не роман, а так… баловство, то истории следовало бы больше задумываться о своем поведении! Хотя кто ее только не имел, эту историю! – Алкоголь развязывает мне язык, и я спешу извиниться: – Я имел в виду, что историю переписывали столько раз, что нам с вами и не снилось. Но с Лукрецией я, пожалуй, переборщил…

Я с удовлетворением смотрю на Ирину Павловну, Ирочку, хорошенькую маленькую Уточку, которая проявила ненужное любопытство, но… не мне ли самому хотелось это хоть кому-то показать? И даже послать главному, от которого потом совсем не отцепишься и который тут же потребует все это дописать, натолкать побольше эротических сцен, а затем непременно все это тиснет, да еще с провокационно-голосисечной обложкой?! И я, находясь в каком-то угаре и не слишком думая о последствиях, таки ему это послал! Находясь в помрачении рассудка, не иначе… Одна надежда на то, что мое послание не дойдет, или не будет прочитано, или вдруг не откроется… весьма призрачная надежда, если начистоту. А все потому, что актер не может без публики, а писатель – без читателей. У меня свербело где только можно. Я даже намеревался не только послать главному, но и выложить все это в Сеть, а уж хуже этого не может быть ничего!

– О Лукреции я почти все придумал… Да, она действительно три раза была замужем, родила внебрачного ребенка, но третий ее муж вовсе не был геем. Она родила от него не то девять, не то еще больше детей, и как раз деторождение и свело ее в могилу. Муж хотел, чтобы она рожала, и она сама этого хотела, хотя врач ей запрещал, – тогда тоже попадались врачи, понимающие толк в том, от чего чахнет женщина. Однако она не послушалась и умерла после очередных родов в страшных судорогах и мучениях, причем ей, бедняге, не исполнилось еще и сорока. А еще она была очень образованной, знала несколько языков, музицировала, сочиняла стихи… хотя в ту пору все девы, почитавшиеся аристократками, пели, или играли на лютне, или кропали вирши… но она же еще и папскую переписку вела! То есть была секретарем своего отца! И вообще, история упоминает о Лукреции в выражениях скорее лестных… никого она не травила. По принципу в семье не без урода. Наверное, ей претило все это насильственное лишение жизни, пусть даже с далеко идущими планами. Ее саму три раза выдавали замуж по расчету, а она просто хотела быть счастливой…

– Я тоже просто хочу быть счастливой, – неожиданно признается Ирочка.

Она говорит это очень тихо, но я слышу. Слышу так же отчетливо, как и те голоса, которые внезапно начинают нашептывать мне невероятные истории. И которые я просто записываю… Я не летописец, нет… и не историеписец… я выдумщик, фантазер, утопист, мечтатель, Манилов-Заливайский! Я морочу головы молоденьким уточкам, и старым волчицам, и бармену, который явно прислушивается к нашей беседе. И я тревожу прах Лукреции, которая ни в чем не виновата и которая не травила свою свекровь, – к слову, та умерла еще до того, как белокурая умница Лукреция вышла замуж за Альфонсо, герцога д’Эсте, и у нее была не свекровь, а свекор. Которого она тоже не травила. Но вот остальная семейка Борджиа… это были те еще чудовища!

Я говорю и говорю, и мы с Желтой Ирочкой ахаем, смеемся, перебиваем друг друга, лезем в интернет за справками на единственном оставшемся в живых телефоне, сталкиваясь над ним руками и головами, и в конце концов напиваемся до полного братания и положения, когда брудершафт становится неизбежным. Нам наливают еще по одной, и мы проделываем весь ритуал: она продевает свою руку в мою, завернутую кренделем, мы пьем из этого неудобного положения, хохочем и целуемся. Поцелуй с моей стороны совершенно братский: