Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский

— Невиданная кровь и мор ждёт Русь.

— Бають, тако уж было пред нашествием хазар…

— А можа, Христос милует… чума татарская стороной пройдёть?

— Добра не жди, брат, с колокольни к мертвецам спархивають, окаянные… Ох, Святый Крепкий, посети и исцели немощи наша, имени Твоего ради!..

* * *

Их уже не ждали, когда они наконец пришли. Дружины южных князей, точно серебряные ручьи, стекались в Киев. Закованные в кольчуги и броню, с густыми рощами копий над сверкающими шлемами, они всё выходили и выходили из раскидистых дубрав и с полей в пешем и конном строю, укрытые щитами, в длинных боевых плащах; с флангов скакали порученцы князей, то и дело летели команды, но всё это безнадёжно тонуло в железном лязге оружия и грохоте тяжело гружённых подвод.

…Задыхавшийся от беженцев Киев встретил ратников с настороженным ликованием и угрюмым колокольным звоном; город смотрел на припозднившиеся дружины как на диво, невесть откуда явившееся, способное избавить от страха и неуверенности, опутавших его древние стены.

С завистью, любопытством, с тайной надеждой и страхом разглядывали закованных в лучистую сталь дружинников и скопища половцев.

Ехавшие верхами на ретивых конях князья: переяславские и черниговские, волынские и полоцкие, любецкие и бужанские — далёкие потомки великого Ярослава Мудрого, правнуки и праплемянники Игоря и Ростислава, Изяслава и Всеволода, Олега и Святослава, Всеслава и Владимира — тоже с нескрываемым удивлением взирали на открывшийся их взглядам «вавилон».

Беженцы с южных степей заселили все пристани, площади, забили палатками подъезды к городу, подмяли под себя базарные и гостевые ряды, настырно и немилостиво клянчили «милость» от киевлян, пили бузу[139], грызлись из-за куска лепёшки и дрались за место…

Их косматые грязные толпы, похожие больше на болотную нечисть, нежели на прежних лихих вояк, поражали князей своим внезапным упадничеством, настороженными взглядами, в которых тлела, помимо вековой вражды, какая-то затравленность загнанного в угол зверя.

Опираясь на борта своих повозок, на копья и сабли, которыми степняки теперь больше защищались от рыскавших повсюду бездомных собачьих стай, они сами, как бездомные псы, рылись в уличных отбросах, воровали у соседей и резали скот, забивали домашнюю птицу, а во время свирепых внезапных драк убивали друг друга, оставляя на провонявших навозом и мочой пустырях и свалках безвестные трупы.

— Ишь ты, як нужда ноне косомордых согнула да расплющила! — летело насмешливое из пышной свиты переяславцев. — Тишее воды, нижее травы сделались. Дывилси ты, Пламень, как у ворот киевских половецкие старшины нашему светлому князю в пояс кланялись? Поводья коня и стремя кидались целовать… а на устах поганых одно: не оставьте, братья! Исполчите полки! Придите в нашу степь! Способьте прогнать злую силу! Ха-ха-а! Нашли братов со сватами! А так ли уж страшен ворог?

— Да как будто… Уж коли половцы дикие стонуть… а оне-то зверьё известное… то, стало быть… кабы нам самим не вертать взады от татарских мечей…

— Тю-у! Ты брось таки речи, Фрол, ежли головушка дорога. Наш князь скор на руку, духом силён… На переправе коней не меняет.

* * *

Съезд князей русских долго ждал выхода великого князя Киевского Мстислава Романовича. Дружинники и верные тиуны[140] ещё загодя известили своего «могущественного» и «высокого» господина о прибытии знатных гостей, ожидавших его появления на княжьем дворе. Однако старый киевский князь не торопился. Твёрд и жёсток он был в своём решении — выждать.

Душили давние обиды и распри, жгла душу и недавняя боль: князья, за исключением двоюродного брата Мстислава Галицкого и молодого ростовского князя Василько Константиновича[141], в Киев не поспешали… Прибыли на зов его гонцов с большим опозданием… «Так ли случайно? А что, как с дальним прицелом да умыслом злым? Быть может, ждали, стервятники, гибели Матери городов русских…»

Узкое, с крепкими скулами лицо киевского князя, обрамленное седеющей бородой, было сосредоточенно и серьёзно. Строгие глаза с прямым нависом бровей глядели нерадостно и сурово.

…Сами князья, как видно, тоже не жаждали броситься в отеческие объятия венценосного старика. Уж солнце ушло далече «в обеды», а визитёры, закованные с головы до ног в золочёную сталь доспехов, всё ещё продолжали стеречь друг друга глазами: кто ж первым же сдюжит, кто первым снимет с головы шлем и отправится в гридницу[142] на поклон…

Каждый из них в окружении своей свиты держался особняком, лишь иногда снисходя до скупого кивка головы или приветственного жеста. От их надменных лиц веяло холодом, в их цепких взглядах пульсировал вызов. Каждый из них, «большой» и «малый», наблюдал за всеми. Каждый желал казаться первым из первых, сильным и властным.

Конец противостоянию попытался положить самый юный из прибывших князей — Василько Ростовский. Светлый золотой пушок бойко колосился на его верхней лукообразной губе и горел на солнце не хуже кольчуги, которая плотно облегала высокие крепкие плечи, сбегая книзу ручьистой, струящейся вязью железных колец.

Он первым порывисто взбежал на каменные ступени великокняжеского крыльца, сорвал с кудрявой головы шлем и пылко крикнул, обращаясь ко всем разом:

— Князья православные, воеводы бесстрашные! Чего же мы стоим и ждём?! Зачем мы в стольный град Киев съехались?.. Не потому ли, что беда грозит городам и волостям нашим? Не для того ли, чтобы, как достославные пращуры наши, деды, отцы и дядьки, — Руси послужить?! В годину чёрную закрыть её щитом от мечей и стрел лютого ворога? А ежели так, примите почёт великого князя Киевского! Идёмте ж в палаты его красные! Обсудим, как быть нам… Как бить супостата станем… одной силою, аль врозь!..

Пожар волнения обметал краской свежий лик князя Василько. Огромный, как пастбищный луг, великокняжеский двор молчал. Над глазами сотен людей щитками от солнца повисли ладони. Набухшая, недоверчивая тишина, предшествующая грому, легла, как облачная тень.

И вдруг: «…Мы… с тб-о-ой!» — ликующе взвихрился рваный от расстояния вскрик смоленской свиты, его поддержали куряне, и вновь тишина расплеснулась над головами.

Василько почуял, как с перебоем стукнуло его сердце… Вокруг, в строгой молитвенной тишине, возбуждённо сверкали глаза, слышались нервные переклички голосов. Кто-то задиристо хохотнул среди черниговцев, вскинув над шлемом стальную перчатку.