Набла квадрат - Петр Воробьев

– А не лучше ли не войну прекратить, а извести тех тварей, что злы настолько, что даже себе подобных убивают? Я, конечно, понимаю, что они не виноваты – все проклятая природа – в одно поколение родится меньше самцов, и все самки воюют за них, в другое – наоборот, но можно ли иметь дело с такими ущербными существами?

– Одно такое ущербное существо уже спасло нам жизнь своим появлением и тут же подарило нам ее вторично, когда не ответило на твою пальбу, – ответил Клюпу Двойной. – Я верю в мудрость предков, намеренно поставивших нас перед этим выбором.

– Эй, Тудыть! – вновь проснулся Хрябет. – Раз съеден удот, пусть будет съеден и утод! Вели подать!

«Утсилик – город ясного неба» – значилось на рекламном плакате, стоявшем на обочине шоссе, по которому давно уже не проносились легковые автомобили и автобусы с богатыми курортниками. За щитом шоссе обрывалось. На дне почти высохшей реки лежал полускрытый наносным грунтом остов моста. За рекой вздымались к пропыленному небу утесы домов, способные вселить ужас в сердце неробкого странника. Поговаривали о чудовище, через несколько десятков лет после первого удара народившемся в погубленном радиацией целебном озере Санлук, что оно будто бы проникло в канализацию и сеть метро под городом и полностью подчинило его себе. Во всяком случае, в Утсилике и верно никто не жил, несмотря на сохранность зданий и близость сносной воды, а отважный Тагигак, грабитель мертвых городов, как-то сунувшийся в Утсилик, чуть не погиб в объятиях страшного синего щупальца, пытавшегося затащить его в платный подземный туалет.

Поэтому мужики, осмелившиеся обрабатывать землю ближе, чем в пятнадцати лигах от городских строений, считались самыми что ни на есть отчаянными, а про старуху Кутвеун, жившую с тремя дочерьми и пятью их мужьями на стоявшем посреди реки пароходе, ходил упорный слух, что она людоедка и что глаз у нее дурной.

И когда старуха, зайдя как-то холодным летним вечером в деревенский трактир, вместо платы за выпивку и угощение предложила рассказать историю, трактирщик, подумав, согласился – не со страху, а так, из неохоты связываться.

Прочистив после еды мозги доброй кружкой подогретого пива, старуха утерлась фартуком и начала:

– Вы, люди добрые, слыхали верно, про Кукылина, что был старшим сыном его милости Кошкли? Ну так вот что я вам скажу. Позапрошлым утром сижу я в рубке своего корабля, а время раннее – едва-едва рассветает. Сон ко мне, как стара стала, под утро совсем нейдет. И слышу – мотор. Ну, думаю, не иначе кто-то едет по руслу в усадьбу Кошкли. Точно, броневик. Гербы княжеские. Остановились у корабля, и ну кричать в мегафон: «Эй, есть кто?» А сами пушку на рубку наводят. «Есть», кричу, «есть, не стреляй, добрый человек.» Тут и зятья в рубку набежали, кто с ружьем, а кто и с вилами. А с броневика кричат: «Эй, мужики, чьи вы, и подать его светлости агии Камыснапа шоферу воды для радиатора!» Пошла я со старшим зятем и с полведром воды к броневику, и вижу – рядом с шофером сидит старый Сягуягниту, оружейный мастер его милости Кошкли, что с молодым Кошкли на войну пошел. Узнал меня. «А ты все такая же, старуха, разве только грязней стала,» говорит. Ну, слово за слово, рассказал, что приключилось с Кукылином.

– И что же приключилось? – спросил кто-то из посетителей трактира, гревшихся у огня.

– Вот в этом, добрый человек, и вся, скажу я, суть. Нет больше Кукылина, и душу свою он погубил за сто золотых и ящик тушенки!

– Ого! Мне бы кто столько добра за мою отвалил! Как же это у него вышло?

– Да вызвался с Пупихтукаком биться, и тот его уволок! – старуха выдержала эффектную паузу, хлебнула пива и продолжила бы, не пройдись по окнам пулеметная очередь.

Сквозь треск падавших на пол горшков и вопли посетителей с улицы донеслись рев предельно изношенного газотурбинного двигателя и лязг траков. Народ бросился врассыпную.

У трактира остановился танк с грубо намалеванной на башне баронской короной. Из башенного люка вылез человек наводящей ужас наружности – лысый, безбровый, безусый, голый по пояс, горбатый, татуированный в три краски и с пулеметом в руках. Он спрыгнул с брони, сорвал прикрывавшую вход в трактир циновку и переступил через порог. К этому моменту в помещении оставались только трактирщик, помятая в давке и упавшая под стол старуха и человек, гревшийся у огня.

– Эй, ты! – короткой очередью по стойке лысый дал понять, что имеет в виду трактирщика. – Две бочки спирта для танка, стакан для меня и лучшего угощения для его светлости добродетельного барона Накасюналюка! А ты, мужик, катись отсюда!

– Не воняй, горбатый, – отозвался сидевший у очага, показывая лысому гранату, которую держал в правой руке. – Уж сколько лет ты живешь, и с каждым годом все сильнее воняешь, а когда подохнешь, завоняешь и того хуже.

– Что? – лысый в полном замешательстве направлял ствол пулемета то в потолок, то в пол.

– Мне надо говорить с твоим хозяином. Это так же верно, как то, что тебя, горбатый, зовут Ныгфукак.

– А ты кто?

– Не твоего ума дело, лысый. Зови хозяина.

– Ну я тебе ужо попомню, – пообещал татуированный и вышел. Он появился вновь вместе с дородным мужчиной располагающей наружности, который, едва обвыкнув в темноте, с криком: «Эй, бабка, лови!» из пистолета застрелил старуху Кутвеун. Сев за стол и поставив ноги на ее труп, он сказал:

– Доброй еды, Кагуннак.

– Доброй еды, твоя светлость. Зря ты убил старуху – она не дорассказала одну историю.

– Я не виноват, что эта скотина трактирщик не принес скамеечку для ног. И потом, мне сейчас не до историй, мне срочно нужно золото или платина.

– Если бы ты изредка удосуживался слушать истории, может быть, не нуждался бы так.

– Довольно. Что у тебя за дело?

– Ограбим усадьбу Кошкли!

– Вот еще! Они мне должне сорок золотых, а там всего добра золотых на пять!

– Вот сорок золотых ты и отдашь мне за совет. И старшую Кошкли впридачу.

Князь Камыснап на днях прислал в усадьбу броневик с золотом и консервами.

– С какой радости? – барон дождался, пока раб трактирщика принес корзину с двумя бутылками вина, жареной кошкой и овощами, и застрелил раба.

– Дело княжеское. Кстати, Кукылин накрылся.

– Вот это приятно. Подсаживайся, поедим, подожжем трактир и едем грабить.

Двойной покрепче схватил потюх, продел когти передних и задних лап в петли рулевых тросов и свесил голову в смотровую полусферу. Тонко визжал моторчик гиростабилизированной платформы, ровно стучали двигатели, слегка подрагивали стрелки манометров.

– Куды! Совой! Бросай! Черепов! – вызвал он.

– Двойной! – почти одновременно откликнулись родичи.

Тудыть в последний раз перед запуском заговорил с челноком:

– Двойной! Даю отсчет: голова, крылья, ноги, хвост! Пошел, птенчик!