Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

разведотдел прибыл новый переводчик младший лейтенант Иван Иванович Ферапонтов. Он сразу же, пряча узкие глазки за стеклами пенсне, весьма решительным тоном заявил остальным офицерам: «Учтите, что я человек сугубо гражданский и, несмотря на свои сорок шесть лет и слабое здоровье, добровольно пошел на передовую. Добро-воль-но, — он еще раз по слогам произнес это слово, — в самое пекло!»

— А почему же вы все-таки это сделали, — не утерпела Аня, оказавшаяся рядом, — ведь вы работали в тыловой части?

— Зачем? — переспросил Иван Иванович вдруг изменившимся голосом, в котором не было уже прежней вызывающей интонации. — Только что освободили Долину, и я получил известие, что фашисты угнали в Германию двух моих дочек, вот таких, как вы, уважаемая. — Он опустил голову и, не спросив разрешения, вышел из землянки.

Взаимоотношения людей бесконечно многообразны. Иной понравится с первого взгляда; чтобы узнать другого, надо с ним пуд соли съесть. Порой мы даже не можем объяснить, почему влечет этот и неприятен тот. Интуиция ли, родственные или враждебные биотоки объединяют или отталкивают людей?

Получилось так, что уже с самого начала мы, не сговариваясь, начали испытывать к Ферапонтову неприязнь. А ведь он оказался человеком образованным: превосходно знал не только немецкий язык, я слышала его разговор с военнопленными по-итальянски, а однажды видела его с французским романом в руке. Но если Аня его знания воспринимала как признак большой интеллигентности, то все остальные упорно усматривали в этом какую-то нарочитую демонстрацию превосходства над зелеными юнцами. Однако подвернулся случай, давший нашей неприязни и реальные основания.

После многодневных кровавых боев нашей части удалось захватить небольшой плацдарм на левом берегу полноводной реки. Там закрепились и разведчики с ценным, но тяжело раненным «языком». Командир приказал Ферапонтову немедленно отправиться в путь и снять допрос.

— Посылать меня, пожилого человека с больными ногами, на такое задание! — с нескрываемым возмущением обратился он к командиру. — Разве нет переводчиков помоложе? — Он повернулся, недвусмысленно взглянул на меня и без тени смущения добавил: — Вот Ирина, например, отличная кандидатура!

И снова, как и тогда, покинул землянку, не спросив на то разрешения.

Наш подполковник, в недавнем прошлом прославленный разведчик, откровенно растерялся. Неловкими, одеревеневшими пальцами он стал отстегивать и застегивать ворот гимнастерки. Он молчал, и офицеры по выражению его лица поняли, что он и впрямь не знает, что сказать: то ли гневаться, то ли махнуть на Ферапонтова рукой.

— Ну что с таким насквозь гражданским поделаешь... — словно советуясь с офицерами, наконец произнес командир. — На гауптвахту его, что ли?

Слова эти вернули дар речи и остальным.

— Противный дядька, да и только. Полюбуйтесь, какая на нем замусоленная гимнастерка, один погон торчит чуть ли не на груди, другой свисает на спине, а ремень болтается под самым животом, — горячился Вася Перепелицын, молодой лейтенант, недавно назначенный командиром взвода.

— А меня так даже его почерк раздражает — этакие ровненькие бисерные буковки, — сердито сказал капитан Антонов из оперативного. И еще — пенсне! Подумать только: не любит очки в роговой оправе.

— Ну, знаете, это уж слишком, — прервала его Аня, — перемывать косточки боевому товарищу за его спиной! Нечестно! У него такое горе, а вы... — Она на миг замолчала и потом шепотом добавила: — Я-то знаю, как несладко остаться одному на свете!

Я собралась на тот берег, Аня пошла провожать меня по узкой лесной тропинке, которая круто спускалась к реке.

— Ты уж, Иринка, не сердись, что тебе пришлось идти вместо Ивана Ивановича, — виновато, как бы оправдываясь, заговорила подруга. — Ведь человеку действительно трудно. Мне кажется, мы все обязаны ему помочь уйти от его страшного одиночества, не так ли? — Она робко взглянула на меня, всем своим видом добиваясь положительного ответа.

Я промолчала.

И Аня продолжала:

— Человек он серьезный, не чета нашим мальчишкам. Тем все беды нипочем, а он... он переживает глубоко, горестно.

О его «горестных переживаниях» я уже догадывалась, вернее, до меня случайно донеслись обрывки одной беседы. Ферапонтов говорил с Аней, и голос его изменился до неузнаваемости: вместо обычного нахально-самоуверенного, твердого и звонкого слышался жалобный и торжественно-приподнятый. «...Я не знал радости. Разве что дети... А жена... Грех вспоминать покойницу лихом. Сердце переливалось через край, но я никому не жаловался, даже не рассказывал... Только с вами, Аня, я откровенен. Вы — первая... Жена меня никогда не понимала. И я ее абсолютно не любил. А теперь наконец встретил человека, который умеет выслушать. О, как приятно встретить родственную душу, мудрого друга! Для меня наступил праздник, Анюта!»

Нет, не прибежала она тогда ко мне, не приласкалась, как обычно, и словом не обмолвилась о признании Ферапонтова. Только ходила какая-то смущенная и к ребятам нашим начала относиться, как мать к неразумным, шаловливым детям.

А Аня продолжала:

— Наши ребята — обычные, ну, как я сама. Разве от таких дождешься умного совета. Мне уже заранее известно, что каждый из них скажет, переступая порог почты или приглашая на танец. Да, они однообразные, и это надоедливо, неинтересно. Хочу другого! — Голос ее задрожал от внезапного волнения. — Сильного, умного, способного защитить от всех бурь. Мне нужен такой человек, который может многому научить. Взять хотя бы иностранные языки. Как здорово, например, попасть в чужую страну, поговорить с людьми на их родном языке. Мне хотелось путешествовать, многое увидеть, узнать! А с таким, как Иван Иванович, смело можно пускаться в самый дальний путь. С ним—да!

...Шло время. Аня, как и прежде, была у нас частым гостем. Мы уже прочно укрепились на правом берегу, продвинулись даже вперед на добрые десятки километров. Как-то Аня во всеуслышание объявила: «Я беру шефство над Иваном Ивановичем».

Что же, он действительно стал опрятнее, щеголял свежими подворотничками, погоны прочно заняли свое место, у него появился даже новый ремень с пряжкой. В деревнях, неистово торгуясь с хозяйками за кусок сала или курицу, он необычно оживлялся и щеки его покрывались румянцем. Очень любил Иван Иванович полакомиться. Ел он всегда не спеша, с видимым удовольствием и в конце обильной трапезы тщательно облизывал пухлые, лоснящиеся от жирной пищи губы. Иногда, разложив на столе разную снедь, он приглашал и нас. Но мы, словно сговорившись, всегда отказывались.