Хорошие деньги - Эрнст Августин

В этом месте он поднял голос, вероятно, ожидая, что я смогу подтвердить его предположения.

Я мысленно вспомнил про задвинутый в угол «Кикебуш» 1919 года.

— Нет, вы не подумайте, что он работал на некое объединение вроде Садоводческого товарищества Ланге во Франкфурте. Ничего подобного. И на Объединение Лемке он тоже не работал — кто угодно, но не ваш дядя. Он держал всё производство и сбыт в одних руках, чистое дело, и этим он всегда вызывал моё восхищение. Я помню, как мы в первый раз заполучили одну из его замечательных десяток. Это было настоящее откровение! Я шёл за ним следом четыре квартала, пока он не купил газету. После чего я выкупил у газетчика его десятку, а может, получил её на сдачу — не помню, но то была фантастика! С самой совершенной полосой защиты, какая только может быть, слегка тонированная, с лёгким пергаментным, ни с чем не сравнимым шелестом и водяными знаками — о боже, о таком качестве можно только мечтать: одна сторона блестящая, вторая жемчужно-серая, как самые лучшие изделия Бундесбанка. Вдавленным (тут голос его приобрёл почти торжественное звучание), вдавленным шрифтом — текст о штрафных санкциях: «Кто подделывает или фальсифицирует банкноты или приобретает подделанные или фальсифицированные и пускает их в обращение, карается тюремным заключением на срок не менее двух лет».

Нельзя было понять, что произвело на него большее впечатление — красота купюры или мера наказания.

— Я не совсем уловил, — спросил я, — вы сказали, что выкупили десятку у газетчика (я не мог поручиться за точность выражения), но как же обстояло дело с другими десятками у других газетчиков, у которых эти деньги остались, — ведь кто-то на них впоследствии попался и потерпел убытки. Ведь кто-то же из них пострадал? Разве нет?

— Видите ли, с этими красавицами никто не попадался, — с энтузиазмом воскликнул мой посетитель, — никто не понёс никаких убытков! Ваш дядя был высокоэтичный человек!

Ну вот, опять: послушать его, так фальшивомонетчики нашего времени отличались скрытыми добродетелями.

— Если, я подчёркиваю, если купюра, изготовленная с такой высокой квалификацией, обнаруживалась, то с вероятностью самое большее — дайте-ка мне сообразить — с вероятностью 1:100 000 для пяти марок, 1:50 000 для десяток и 1:25 000 для двадцаток, — сказал мой посетитель. — Что же касается доли в общем обороте всей наличной валюты — поскольку деньги вашего дяди до сих пор, необнаруженные, находятся в обороте, — то позвольте мне подсчитать и это: даже если бы он за всю свою жизнь ввёл в обращение десять миллионов, а я делаю очень большое допущение, это составило бы по отношению к общей наличности в полтора биллиона (1 500 000 000 000) марок всего лишь смехотворную стотысячную долю. Количество ничтожно малое, которым вообще можно математически пренебречь. Если уж кому-то захочется считать.

Тут мой посетитель глубоко вздохнул, прежде чем перейти к заключительной части:

— Поэтому я нахожу его взнос очень маленьким, я бы назвал это даже не взносом, а скорее данью, которую общество должно, не так ли, платить за искусство такого ранга. Разве я не прав?

Большой письменный стол красного дерева подрагивал; по улице проезжал автомобиль, слышался смех пешеходов, а под дверью завозилась госпожа Штумпе. Это было очень странное, остановившееся мгновение, когда мы в воцарившейся тишине надолго — и с полным уважением — задумались о дяде, о его деле, которое где-нибудь в другом месте заслуживало бы скорее осуждения.

— Примите во внимание и то, — сказал посетитель, которого я, возможно, всё-таки неправильно оценил, — что ваш дядя, и без того сократив риск разоблачения фальсификата, насколько это было возможно, тщательно выбирал получателя его денег. Это мы тоже должны засчитать ему в заслугу. То есть у него было абсолютно профессиональное стремление не подвести хорошего человека. Я сам это видел и могу свидетельствовать. Целыми днями я ходил за ним по пятам через весь город, он не замечал меня, что опять-таки говорит о его простодушии и отсутствии всякого коварства. Да, в этом человеке не было ни малейшей фальши. Он подходил, например, к колбаснику, чтобы всучить ему десятку, а потом заглядывал ему в лицо. Бог знает, что уж он там видел, но он отходил, так ничего и не купив. Шёл к другому колбаснику, изучал и его лицо: глаза, отвратительный нос, противные морщины. Вот ему-то и впаривал десятку или двадцатку.

Какая разборчивость в выборе жертв! Ими могли стать дамы в мехах, владельцы «поршей», молодёжь, которая не уступает место в трамвае, мошенники, лицемеры, трусы, чересчур громко разговаривающие люди. Курильщики тоже.

— Хорошо, — сказал посетитель, — но всегда есть вероятность, что эти персонажи передадут купюры дальше и они всё-таки попадут к приличным людям, — об этом ваш дядя тоже помнил. К честным людям, которые скорее отдали бы руку на отсечение, чем взяли хотя бы пфенниг из чужого кармана, — ну, хорошо, я признаю, что иной раз он мог изготовить, допустим, и несколько сотенных (с риском обнаружения 1:10 000). Но все его получатели — подумайте только: и честные, и нечестные — были защищены от ущерба отменным качеством. Качество, понимаете, качество изготовления всегда было высочайшим, поскольку ваш дядя считал это делом чести.

Тут посетитель многозначительно посмотрел на меня.

— Оно и оберегало его от разоблачения — качество.

•••

За всю свою жизнь дядя украл только раз, всего лишь раз, но это деяние мучило его до самых преклонных лет. Не знаю, почему он счёл нужным рассказать мне эту историю. Мы тогда прогуливались с ним среди великолепных пышных сооружений Западного кладбища, было субботнее утро.

Как бы мне не напутать чего-нибудь в этой истории: его, тогда одиннадцатилетнего мальчика, пригласили на день рождения его школьного друга. Нет, то был день рождения младшего брата его школьного друга. Подарки громоздились на специальном столике. Вначале дети ели торт и пили малиновый лимонад, потом развлекались прыжками в мешках и битьём горшков. Для подобных игр и развлечений он чувствовал себя в свои одиннадцать лет слишком взрослым. Он остался один на один с подарками — необычайно богатыми подарками: там были разнообразные «конструкторы», ролики, солдатики, большой пароход, индейцы и ещё детская почта.

Он держал в руках наполеоновского генерала в богатом золоченом сине-бело-красном мундире. Шляпа, ордена, сабля и эполеты. Этот генерал так и просился быть украденным. Но он не украл его. Вместо этого, следите внимательно, он заинтересовался дурацкой детской почтой с её маленькими квитанциями, открытками и крошечными почтовыми марками. Но больше всего его внимание привлекли игрушечные деньги — двадцатки и сотенные величиной с палец. Pix была целая пачка. Они были отпечатаны на одной стороне, но во всём прочем имели полное сходство с настоящими — ведь на почте необходимы деньги, чтобы за всё платить.

Когда позднее гости принялись разглядывать подарки и всё общество собралось вокруг столика, оказалось, что из детской почты, на которую сначала никто и не обратил особого внимания, исчезли деньги. Исчезла вся пачка игрушечных денег, и именинник рыдал теперь горькими слезами. Общество было повергнуто в шок, а больше всех — школьный друг моего дяди. Потому что с места событий вместе с пачкой денег исчез кто? Одиннадцатилетний дядя!