Мертвый эфир - Иэн Бэнкс

— Очень польщен, — выдавил я наконец.

— Правда? И почему?

Я усмехнулся. Налетевший порыв ветра обдал нас дождем и заставил покачнуться, словно в ритме парного танца, исполняемого под мутузящую нас музыку бури.

— О, я всегда чувствую себя польщенным, когда встречаю кого-то, кто сознается, что слушает мою не слишком глубокую и явно никчемную передачу. А поскольку вы…

— Да? — перебила она. — Вы действительно считаете ее никчемной и не слишком глубокой?

Моя оставшаяся невысказанной мысль должна была прозвучать приблизительно так: «А поскольку вы являетесь самым потрясающе прекрасным существом из всего собравшегося тут общества, в большинстве своем составленного из потрясающе прекрасных существ, ваш интерес ко мне становится особенно лестным…» Однако та, которой эти слова предназначались, имела наглость прервать такого профессионала трепа, как я, и принять мою болтовню всерьез. Не знаю, что хуже, первое или второе.

— Ну конечно же, откуда взяться глубине, — ответил я, — в конце концов, у нас всего лишь местное радио, пусть даже это место зовется Лондон. Это вам не Ноам Хомский[44].

— Вы поклонник Хомского, — констатировала она, кивнув каким-то своим мыслям и отведя ото рта другую прядку волос. Ветер с ревом огибал здание и осыпал нас брызгами дождя. Апрель стоял не слишком холодный, но сейчас ветер казался прямо-таки ледяным, — Кажется, в передачах вы упоминали его имя несколько раз.

Я развел руками.

— Главный мой герой, — Я снова сложил руки, — Так вы действительно слушаете мои передачи?

— Иногда. Вы там говорите такие вещи… Меня всегда поражает, как вам удается выходить сухим из воды после того, что вы там вытворяете. Часто думаю: «На сей раз ему не вывернуться», и все же включаю радио в следующий раз, а вы тут как тут.

— Вообще-то мы называем нашу студию…

— Залом ожидания вылета, знаю, — проговорила Селия с улыбкой и кивнула.

Сильный порыв ветра ударил ей в спину, заставив сделать шаг вперед, поближе ко мне. Я протянул ей руку, но она сама удержала равновесие и выпрямилась. Она словно и не замечала ревущей вокруг бури.

— Наверно, вы успели обзавестись множеством врагов.

— Чем больше, тем лучше, — произнес я беззаботным тоном, — Вас никогда не удивляло, как много людей заслуживают самого настоящего презрения?

— Вам правда не страшно?

— Что я могу иметь врагов среди сильных мира сего?

— Да.

— Не настолько, чтобы это заставило меня остановиться.

— И вас действительно не беспокоит, что кто-то может настолько обидеться на сказанное, что захочет с вами поквитаться?

— Я просто не желаю пугаться, — был мой ответ, — Не хочется давать людям такого рода повод подумать, будто они одержали хотя бы частичную победу уже тем, что заставили меня испытывать страх.

— Так, значит, вы очень храбрый?

— Нет, я не храбрый. Просто плевал я на них всех.

Похоже, это показалось ей забавным, потому что она опустила голову и улыбнулась плиткам под ногами.

Я вздохнул:

— Жизнь слишком коротка, чтобы проводить ее в страхе, Селия. Carpe diem[45].

— Да, жизнь коротка, — согласилась она, не глядя на меня. Затем все-таки подняла глаза. — Но вы рискуете сделать ее еще короче.

Выдержав ее взгляд, я ответил:

— Мне наплевать.

И там, на крыше, стоя посреди завывающей бури, я действительно имел в виду то, что сказал.

Она немного приподняла лицо, и тут новый порыв заставил ее и меня покачнуться, почти одновременно. Мне ужасно захотелось коснуться рукой ее маленького изящного подбородка и поцеловать.

— Знаете, — сказал я, — помимо всего прочего, радио — это всего-навсего радио. Все дело в репутации, которую я себе создал. В основном благодаря тому, что меня множество раз выгоняли с других радиостанций, но именно этим я и известен. Мне как бы делают особую скидку. Люди знают, что мне платят за остроту высказываний, а то и просто за откровенную грубость. Я — профессиональный ведущий-скандалист. Так меня и называют в желтой прессе, «ведущий скандалист», только без дефиса. Если бы Джимми Янг[46], или кто-нибудь с «Радио-один», или даже Никки Кэмпбелл[47]осмелились озвучить то, что говорю я, поднялся бы страшный крик, но так как я — это я, от меня отмахиваются и предпочитают не обращать внимания. Теперь для того, чтобы действительно произвести впечатление, мне нужно завернуть что-нибудь откровенно клеветническое, и тогда меня с треском вышвырнут. Хотя, вполне возможно, это и так случится достаточно скоро.

— И все-таки уже само ваше отношение к тому, что вы делаете, кажется мне странным. Ведь большинство людей желают нравиться. Или даже чтоб их любили, — Последние слова она произнесла, словно втолковывая нечто такое, что уж никак не могло прийти в мою тупую, циничную башку.

— Ну отчего же, я всегда не прочь получить свою долю и любви, и восхищения, — возразил я.

— Но вы оскорбляете людей, их идеалы. Даже их религию. Все, что они любят.

— Никто их не заставляет слушать меня, — вздохнул я. — Но вы правы, я действительно оскорбляю вещи, которые многие считают дорогими. Этим я как раз и занимаюсь, — Она нахмурилась; я приложил ладони к щекам, — Понимаете, я вовсе не жажду оскорблять всех или поносить чью-то веру просто из садистской охоты пнуть кого-либо побольней. Но как-то так получается… все, что мне хочется, все, что я должен сказать, причем совершенно искренне, — как раз это почему-то и задевает слушателей сильнее всего. Я понятно выразился?

— Кажется, да, — медленно произнесла она скептическим тоном.

— Я лишь пытаюсь объяснить, что у меня тоже есть свои принципы. Я… Черт побери, это так не постиронично, и не постмодерново, и недостаточно цинично для нашего всезнающего, циничного… пардон, повторение циничного… Господи! — Я глубоко втянул в легкие пропитанный грозой юз-дух. — Я верю в истину, — вырвалось у меня наконец. Теперь Селия слегка улыбнулась; я все больше и больше выставлял себя форменным идиотом, но мне уже действительно стало наплевать, — Вот, в кои-то веки сказал. Я верю, что всегда есть нечто чертовски близкое к абсолютной истине, и терпеть не могу этой брехни, будто, мол, у каждого своя правда и что нужно уважать любые убеждения других, если те искренние. Какая чушь! Нацисты ненавидели евреев от всего сердца, без малейшего лукавства. Но не уважать же мне их за это. Я верю в науку, в ее методы познания, верю в сомнения и в тысячи задаваемых вопросов, верю в то, что нужно смотреть правде в глаза и не отводить взгляд. Я не верю в Бога, но допускаю, что могу оказаться не прав. Я не верю в религию, потому что она основывается на фанатизме, а не на разуме, тогда как разум — единственная опора, которая у нас есть. Вот в него я и верю. Конечно, люди вправе верить во что им угодно, в любую нелепую чушь, но я не признаю за ними права навязывать свои взгляды другим. И уж конечно, не признаю за ними права считать, будто никто не должен подвергать их взгляды сомнению из боязни уязвить их.