Жизнь взаймы - Эрих Мария Ремарк

— Я боготворю тебя, — сказал он.

— Не говори это слишком часто, — ответила она. — Боготворить можно только издали.

— Но не тебя.

— Тогда говори об этом все время, — сказала она. — Мне это необходимо, как вода и вино.

Клерфэ рассмеялся.

— А ведь правы мы оба; впрочем, кому до этого дело? Куда мы пойдем?

— В отель. Я хочу переехать.

Клерфэ решил ничему не удивляться.

— Хорошо, тогда поедем укладываться, — сказал он.

— Я уже уложила вещи.

— Куда ты хочешь переехать?

— В какой-нибудь другой отель. Уже две ночи подряд как раз в это время мне звонит какая-то женщина. Эта женщина говорит, чтобы я убиралась отсюда, потому что здесь мне не место. И многое другое в том же духе.

Клерфэ посмотрел на Лилиан.

— Почему ты не скажешь портье, чтобы он не соединял тебя с ней?

— Я говорила, но она все равно ухитряется прорваться. Вчера она заявила ему, что она моя мать. Она говорит с акцентом. Эта женщина не француженка.

«Лидия Морелли», — подумал Клерфэ.

— Почему ты ничего не сказала мне?

— Зачем? А что, в «Рице» нет свободных номеров?

— Конечно, есть.

— Вот и хорошо. Дядя Гастон упадет в обморок, когда услышит, где я живу.

* * *

Вещи Лилиан не были уложены. Клерфэ одолжил у портье огромный сундук (его оставил в отеле какой-то удравший немецкий майор) и уложил туда новые платья Лилиан. Лилиан в это время сидела на кровати и смеялась.

— Мне грустно уезжать отсюда, — сказала она. — Я ведь все здесь очень полюбила. Но я люблю, ни о чем не жалея. Ты понимаешь?

Клерфэ поднял голову.

— Боюсь, что да. Тебе ни с чем не жаль расставаться.

Лилиан опять рассмеялась. Она сидела на кровати, вытянув ноги. В руке она держала рюмку вина.

— Теперь все уже не важно. Раз я ушла из санатория, значит, я могу уйти отовсюду.

«Так она уйдет и от меня, — подумал Клерфэ, — с той же легкостью, с какой люди меняют гостиницы».

— Смотри, вот шпага немецкого майора, — сказал он. — В панике он, видимо, совсем забыл о ней. Для немецкого офицера это весьма предосудительный поступок. Я оставлю шпагу в сундуке. А знаешь, ты ведь пьяна, но тебе это очень идет. К счастью, я уже два дня назад заказал для тебя номер в «Рице». А то нам было бы довольно трудно пройти мимо портье.

Лилиан схватила шпагу и, не вставая с места, салютовала ею.

— Ты мне очень нравишься. Почему я никогда не зову тебя по имени?

— Меня никто не зовет по имени.

— Тогда я тем более должна звать.

— Готово, — сказал Клерфэ. — Ты хочешь взять с собой шпагу?

— Оставь ее здесь.

Сунув в карман ключ, Клерфэ подал Лилиан пальто.

— Я не очень похудела? — спросила она.

— Нет, по-моему ты прибавила кило два.

— Теперь это самое главное, — пробормотала она.

Чемоданы уложили в такси, которое поехало за ними.

— Моя комната в «Рице» выходит на Вандомскую площадь? — спросила Лилиан.

— Да. Она выходит на немецкую сторону. Во время войны там жили немцы. А в номерах, выходящих на улицу Камбон, жили люди, которые не принадлежали к высшей расе. Вот какие тонкости тогда соблюдались.

— А где жил ты?

— Одно время я сидел в лагере для военнопленных. А мой брат жил тогда в номерах, выходящих на Вандомскую площадь. Мы эльзасцы. Отец брата был немец, а мой — француз.

— И твой брат не мог освободить тебя?

Клерфэ рассмеялся.

— Он бы с удовольствием отправил меня куда-нибудь подальше. Хоть к черту на рога. Посмотри на небо. Уже светает. Слышишь, как поют птицы? В городах их можно услышать только в такое время. Лишь просидев всю ночь в ресторане и возвращаясь на рассвете домой, любители природы могут насладиться пением дроздов.

Они свернули на Вандомскую площадь.

В это раннее утро просторная серая площадь казалась очень тихой; несмотря на облака, все было залито ярко-желтым светом.

— Когда видишь, какие замечательные здания люди строили в старину, невольно думаешь, что они были счастливее нас, — сказала Лилиан. — Как по-твоему?

— По-моему, нет, — ответил Клерфэ. У подъезда отеля он остановил машину. — Я сейчас счастлив, — сказал он. — И мне нет дела до того, знаем ли мы, что такое счастье, или нет. Да, я счастлив в это мгновение, счастлив, что внимаю тишине на этой площади с тобой вдвоем. А когда ты выспишься, мы поедем в Сицилию. Там я буду участвовать в гонках под названием «Тарга Флорио».

В Сицилии весна была в разгаре. На несколько часов в день шоссе, на котором должны были происходить гонки «Тарга Флорио» (сто восемь километров и почти тысяча четыреста виражей), закрывали — там шли тренировки. Но и в остальное время гонщики, хоть и на малых скоростях, объезжали дистанцию, запоминая повороты, спуски, подъемы и особенности дороги. Поэтому от зари до зари белое шоссе и вся эта светлая местность содрогались от гула мощных моторов.

Напарником Клерфэ был Альфредо Торриани, двадцатичетырехлетний итальянец. Оба почти весь день пропадали на трассе. По вечерам они возвращались домой, загоревшие, умирая от голода и жажды.

Клерфэ запретил Лилиан присутствовать на тренировочных пробегах. Он не хотел, чтобы она уподобилась женам и возлюбленным гонщиков, которые, стараясь помочь чем только могли, с секундомерами и бумажками в руках торчали весь день на заправочных пунктах, в боксах, построенных автомобильными фирмами для мелкого ремонта, для заправки машин и замены покрышек. Клерфэ познакомил Лилиан со своим другом, у которого была вилла на берегу моря; там Клерфэ ее и поселил. Друга Клерфэ звали Левалли, он был собственником флотилии, занимавшейся ловлей тунцов. Клерфэ вполне обдуманно остановил свой выбор на нем. Левалли считал себя эстетом; он был лысый и толстый и по натуре отнюдь не донжуан.

Целыми днями Лилиан лежала у моря или в саду, который окружал виллу Левалли. В этом запущенном романтическом саду на каждом шагу встречались мраморные статуи, как в стихотворениях Эйхендорфа. Лилиан не испытывала желания видеть Клерфэ, но ей нравился приглушенный гул моторов, который проникал повсюду, даже в тихие апельсиновые рощи. Его приносил к Лилиан ветер вместе с густым ароматом цветущих деревьев, и гул этот, напоминавший сверхсовременный ритм, отбиваемый барабанами джунглей, сливался с шумом прибоя. То была странная музыка, но Лилиан казалось, что она слышит голос Клерфэ. Весь день, незримый, он чудился ей, и она отдавалась звуку его голоса, так же как отдавалась горячему небу и белому сиянию моря. Клерфэ всегда, где бы она ни находилась, был с ней — спала ли она под пиниями в тени статуй богов, читала ли на скамейке Петрарку или «Исповедь святого Августина», любовалась ли морем, не думая ни о чем, или сидела на террасе в тот таинственный час, когда спускаются сумерки и итальянки говорят: «felicissima notte» *, — в тот час, когда по воле неведомого божества в каждом слове чудится вопрос. Далекий гул, заполнявший громом барабанов и небо и вечер, слышался постоянно, и кровь Лилиан тихо струилась и пульсировала ему в унисон. То была любовь без слов.