Книга реки. В одиночку под парусом - Владимир Федорович Кравченко

и над этим предложением мышкинских властей только посмеялись, мол, и так городок с ноготок, а с переименованием этим его и вовсе не разглядеть будет. С приходом хрущевских послаблений вопрос о ненавистной букве назрел вполне, и мышкари вышли на тропу войны. Ни в чем не повинную букву «О» соскабливали с дорожных указателей, автобусных табличек и школьных карт. Уже никто не говорил: «Мышкино» — только: «Мышкин». Особо забывчивые или равнодушные подвергались остракизму. С каждым годом кампания гражданского неповиновения набирала ход. На прилетающих и улетающих почтовых конвертах значилось: «Город Мышкин». И «Город» непременно писался с большой, заглавной буквы, чтоб видно было лучше, чтоб отчетливей читалось, чтоб скорее дошло до тех, кто принимает наверху решения. Некоторые выскабливали проклятую букву даже из паспортов. Но только с наступлением новейших времен вопрос о букве наконец решился: в январе 1991 года вышел Указ Верховного Совета Российской Федерации о преобразовании пгт Мышкино в город районного подчинения Мышкин.

Город рос и застраивался не стихийно, а с соблюдением «регулярных планов». Посетивший в 1811 году Мышкин великий Карло Росси не оставил каких-либо восторженных откликов о городском архитектурном ансамбле, но, в полном соответствии с целями своей инспекционной миссии, брюзгливо и мелочно доносил начальству, что «дом купца С. Цыплёнкова немного выше», чем предписано проектом, а деревянный дом поручика князя А. Щепина-Ростовского имеет «одну часть на пять аршин больше и два окошка лишних. Крыша выше фасада, и сделан на оном фронтон, которого на фасаде не назначено».

Устроители Мышкина талантливо соединяли в своей работе народный крестьянский украшательный стиль, столь милый сердцу купца-заказчика, с архитектурными решениями и строгими формами русского классицизма XIX столетия. Модерн начала ХХ века слабо угадывается лишь в элементах декора немногих зданий. При заполнении Рыбинского водохранилища город заметно пострадал — под воду ушло свыше десятка улиц, вся нижняя часть Мышкина, по сути его фасадная сторона. Но и оставшихся особняков и улиц хватило, чтоб сохранить архитектурный и образный мир старого города, его бытовую теплоту и живописность.

Вечером прошелся по Волжскому бульвару, вдоль обрыва над рекой с матерыми березами, посаженными когда-то полицейскими чинами местного околотка. Я понимал ход мыслей мышкинского обер-полицмейстера: надо же было чем-то занять измаявшихся от безделья охранителей порядка. Раз некого тянуть и сажать в кутузку, пускай сажают деревья. Мышкинский уезд слыл одним из самых мирных и законопослушных в губернии, потому что был самым пашенным и самым крестьянским. В канун революции 85,3 процента земли принадлежало крестьянам, купеческой и дворянской земли оставалось чуть больше 10 процентов, да и этот клин постепенно переходил в руки земледельцев. Так что один из важнейших вопросов надвигающейся революции — земельный — в Мышкинском уезде, как и в других развитых уездах России, мог быть решен путем вполне мирного передела земли.

Проводив садящееся за Волгу солнце, я в сумерках вернулся на пристанский дебаркадер. После ужина углубился в знакомство с Лирикой глубинки. Долго листал сборники доставшихся мне стихотворений. Городку Мышкину в сердцах здешних поэтов отводилось место особое. «Небо синее», как водится, здесь рифмовали с «Россиею», лес-органист брал аккорды, клевер медом угощал, соловьи светлой песней заливались, журавли курлыко-ворковали, а Мышкин-городок склонялся к Волге в раздумии глубоком, вставал пред взором доброй сказкой, уютом и спокойствием пленя… Я благодарный читатель. Меня легко увлечь, очаровать. И пускай ритм хромает, а рифма несовершенна, я вглядываюсь сквозь слова и стараюсь увидеть главное — дыхание человеческой судьбы, проживаемой сегодня и всерьез жизни. Две книги — шесть поэтов. Среди них редактор, товаровед, аптекарь, учитель. Непишущие люди вряд ли могут понять эту тягу к рифмованной речи, желание облечь все самое сокровенное в поэтическую форму, поверить бумаге душу живу. Такие люди застенчиво ищут себе подобных, стягиваются к редакциям городских газет, робко переступают порог литобъединения, где оказываются в кругу единомышленников и единочувственников, читают там свое и ревниво слушают чужое… Что-то очень русское и трогательное видится во всех этих кружках, объединяющих добровольных мучеников слова, людей разных профессий и возрастов, раненных в сердце музой поэзии.

Звание «городской поэт» ко многому обязывает. Недаром почетное место в подборках занимали так называемые адресные стихи, тяготеющие к одическому жанру, посвященные местному хирургу, прооперировавшему сначала поэта, а потом и его сыночка, стоматологу, вылечившему поэтов зуб, учительнице сына, гончару в гончарной («где жар да светлый дым»), трассовикам газомагистрали, связавшей Мышкин-городок со всей страной и миром, родной жене («со мной прошедшей тернии и вьюги…»), памяти погибшего в армии сына, памяти коллеги («Умер старый селькор-книгоноша, литсотрудник, редактор, поэт…»), памяти бывшей школьной красавицы, в которую был тайно влюблен и которая покоится теперь за кладбищенской оградой под могильной плитой… В них было все — слезы, драмы, любови-разлуки, красоты природы, тоска-кручина по уходящей жизни, молодости и красоте.

Шкипер Владимир Михайлович показывал в книжке своей жены то одно, то другое стихотворение, словно подкладывал один за другим блины на тарелку заплывшему гостю. Мы с ним долго чаевничали, разговаривали о городке, перемежая беседу чтением стихотворений, потом я расстелил в углу кубрика спальник и, вытянувшись во весь рост, разбросав по полу ноющие от дневной ходьбы ноги, не замедлил погрузиться в сон… 

Рыбинск

Солнце, ветер — свежий попутный зюйд-вест дует в корму.

У деревни Володино сфотографировал старый дот времен войны, уместившийся на крохотном островке под лирической сенью березки. Дот наполовину врос в землю, покосился, порос мхом, как старый пень, но амбразурой все так же грозно смотрит на Волгу. Еще один гречухинский артефакт, наверняка изученный и взятый им на заметку. Но в музее уже имеется один дот — бетонный колпак с бойницей, словно перевернутая кастрюля, надежно накрывавшая пулеметный расчет из одного-двух человек.

По живописным берегам тянутся полускрытые в соснах поселки, отдельные коттеджи и усадьбы с заборами, из-за которых иногда вдруг выглянет новомодный ветряк с медленно вращающимися лопастями, обнаруживая уединенное дачно-лесное гнездо с автономным энергоснабжением, спутниковой антенной, колодцем, глухими стенами ограды и порядочным запасом продовольствия в холодильниках и каморах, рассчитанным на несколько месяцев затворнической жизни в условиях дефолта, смуты, глада, труса, мора, червия воскипения.

Берега постепенно расступались — я входил в Волжский плес Рыбинского моря. Поглядывая на карту, я прокладывал свой курс по старому руслу Волги — древней скифской реки Великой Рахи, полвека назад залитой водами самого большого в мире искусственного водохранилища. Бывшее русло превратившейся в призрак Волги, словно змея, стелившейся теперь по дну водохранилища, нетрудно было определить по голубым линиям, отмечающим перепады глубин и рельефы целого подводного мира