Все мои ребята. История той, которая протянула руку без перчатки - Рут Кокер Беркс

Столбик термометра неуклонно подползал к отметке в восемьдесят градусов[23], так что я с газетой в руках была обречена на неудачу.

Мы хотели устроить утренний пикник с ее школьными друзьями в парке: звать их в гости казалось немыслимым. Эллисон раздала одноклассникам приглашения, но никто из их матерей мне так и не позвонил. На столе красовалось восемнадцать капкейков: белковый бисквит с ванильной глазурью. Я очень переживала насчет пикника и, дожидаясь, пока остынут кексы, капнула в глазурь немного сока красного апельсина, чтобы окрасить ее в нежно-розовый цвет. Так хотелось порадовать Эллисон!

Я ждала, когда капкейки остынут и их можно будет покрыть глазурью, потому что надо было еще успеть сделать Эллисон прическу. Ее рыжие кудряшки распрямились и теперь спадали ей на плечи. Моей красавице очень шел этот цвет волос.

Эллисон смотрела мультики, и, покрывая капкейки глазурью, я подумала, что дочь очень редко бывает дома по выходным. Оказалось, у нее есть целый список любимых телепередач, о которых я раньше только слышала.

Казалось, особой радости по поводу своего дня рождения Эллисон не испытывала, и я никак не могла взять в толк почему. Как можно не ждать праздника, когда тебе шесть лет? Мне пришлось отвлечь ее от мультиков, чтобы показать капкейки. Увидев их, она наконец-то улыбнулась.

Я усадила Эллисон и стала расчесывать ей волосы.

– Твои друзья рады, что ты их пригласила?

– Нет.

Я пропустила эту реплику мимо ушей. Мы приехали в парк за несколько минут до времени, указанного в приглашениях. Я расстелила на траве красную клетчатую скатерть и разложила вокруг нее несколько пледов. Капкейки я неплотно накрыла фольгой, чтобы уберечь их от насекомых.

Когда все было готово, мы сели. И стали ждать. Я снова и снова разглаживала красную скатерть, отгоняя нехорошие мысли прочь.

– Еще рано, – сказала я, когда прошло пятнадцать минут. И больше я этого не говорила.

Никто не пришел.

Эллисон не плакала. Она знала, что никто не придет, задолго до того, как я это поняла. Эллисон на дни рождения не приглашали. Я думала, что другие дети просто не празднуют. Пригласили всего один раз, да и то случайно указали в приглашении неверное время: когда мы пришли, вечеринка давно закончилась. Эллисон сказала, что это подстроили специально, а я ответила, что люди просто ошиблись.

Теперь я попыталась поговорить об этом с дочерью.

– Мама, не надо, – сказала она.

Больше мы к этому не возвращались. Забыли навсегда.

Я отвезла Эллисон в «Макдоналдс» и сказала ей, что не голодна.

– Выбирай все, что хочешь, – сказала я.

Глядя, как Эллисон ест, я вспоминала, как ровесники издевались надо мной из-за моей матери. Из-за психического расстройства у нее в городе была ужасная репутация: дети, дразнившие меня, услышали от кого-то, что моя мама «чокнутая».

Я привезла Эллисон домой, и за ней приехал отец. Я обняла дочь, сильно-сильно.

– Я люблю тебя, люблю, люблю. – Я не знала, что еще добавить. Я была в отчаянии.

Капкейки, накрытые фольгой, стояли на кухонном столе, и в их присутствии мне было неловко – словно это были не кексы, а мои обидчики со школьного двора. Те дети были совершенно правы насчет моей мамы. Но что бы они ни знали, им не было известно и половины. И как я сама могла так подставить Эллисон?

Я никогда не позволяла себе углубляться в детские воспоминания, потому что боялась остаться в них навсегда. Но в тот день они сами на меня нахлынули.

Мы живем на озере Гамильтон. Мне шесть, как сейчас Эллисон. И наш дом, кажется, построили совсем недавно. Когда мне было пять, мама сожгла наш прошлый дом – дом, обшитый белой вагонкой, который казался ей слишком неоригинальным. Она вернулась из туберкулезного санатория совершенно подавленной и мечтала переехать в новый дом до папиной смерти. Папе пришлось бы строить новый дом, взяв кредит, застрахованный на случай смерти заемщика. Мама знала, что папа скоро умрет и что тогда страховая компания сама погасит задолженность.

Как-то раз вечером, когда папы не было дома, мама устроила пожар. Я спала на застекленной веранде и, видимо, должна была сгореть вместе с домом. Сквозь сон я почувствовала, что кто-то за ноги тащит меня в безопасное место. Не знаю, кто это был. Точно не мама.

Новый дом построили из кроваво-красного кирпича. Две спальни, прекрасный вид на озеро. И в этом доме после папиной смерти мама окончательно сошла с ума.

Вот как все начинается: мама работает в детской больнице. Она поздно приходит домой и рассказывает, как за ужином дети забираются к ней на колени. Она любит детей из больницы. И ненавидит меня.

У меня есть собака. Мама отвозит ее в Маунт-Иду и оставляет там, потому что я недостойна этого животного. Однажды я прихожу домой из школы и вижу, что все мои вещи сложены кучей у озера. Она поливает их бензином и говорит, что я не заслуживаю красивых нарядов. Она чиркает спичкой и протягивает ее мне, чтобы я подожгла свою одежду. Я подчиняюсь.

Мама силой тащит меня в магазин и покупает мне одежду на два размера больше, чтобы не заниматься этим ближайшие несколько лет. Когда я должна идти во второй класс, мама берет ножницы и под мои крики неаккуратно стрижет меня под мальчика. Волосы отрастут только через несколько лет. Мама говорит, что я уродина.

Маме постоянно что-то не нравится. Я приношу плохие оценки в дневнике или слишком громко смеюсь. Даже солнце может неправильно сесть за горизонт. Никогда не угадаешь. Никогда.

Время от времени она отвозит меня в хиллкрестский детский дом, приют при пятидесятнической церкви в Хот-Спрингсе. У живущих там детей нет родителей, и они твердо уверены, что я своим ужасным поведением довожу собственную мать. Они надо мной издеваются, а ведь я провожу в детском доме по меньшей мере пару дней, а то и целую неделю. Летом я остаюсь на подольше. Всякий раз, когда мама везет меня в приют, я складываю свои вещи в красный чемоданчик, набивая его игрушками, которые нашла сама: желудями, сосновыми шишками, замысловатыми листочками. Ведь мама ни за что не купит мне Барби или какую-нибудь другую куклу. В приюте я прячу чемоданчик под кровать. Меня постоянно ругают за то, что я все время проверяю, на месте ли мой чемодан. Но я боюсь, что мама может прийти и забрать его, и тогда я останусь ни с чем и меня больше никогда не заберут из детского дома.

Наконец директор приюта говорит маме, что она больше не может привозить меня на время. «Ты не нужна даже им», – говорит она мне.

Она постоянно меня бьет. И однажды решает отхлестать шнуром от кофеварки. У меня на ногах появляются ранки, и я босиком бегу через лес к дому одной старушки. Старушка как раз подметает крыльцо. Повернувшись к ней спиной, я слегка приподнимаю платье, чтобы показать, что у меня по ногам течет кровь.

Старуха замахивается на меня метлой. «Не надо мне ничего показывать, не надо меня в это впутывать», – говорит она, ударяя меня по пяткам жесткими прутьями метлы. Я смываю кровь водой из озера Гамильтон.

В маниакальной фазе мама покупает мне велосипед. Я должна садиться на него в семь утра и домой могу вернуться только с наступлением темноты. Проезжая мимо дома Устеров, у которых есть своя коптилка, я могу рассчитывать на огрызок колбасы или сосиски.

Я еду вдоль озера по огромному сосновому бору, расположенному за нашим домом. Это мое убежище. Каждый день я нахожу себе укромное место у подножия сосен. Я так долго прячусь, что в конце концов привыкаю и даже не хочу возвращаться. Здесь мне хорошо и уютно. Я влюбляюсь в Хот-Спрингс и хочу, чтобы каждый здесь чувствовал себя в безопасности.

И вот, сидя в гостиной, я разрешила себе расплакаться. Первый раз за долгое, долгое время.