Черный тюльпан - Андрей Дышев

– Вы фаталист?

– В абсолютной степени.

– Значит, вы мало цените свою жизнь?

– Вы считаете, что личная оценка стоимости собственной жизни важнее той, которую дает общество?

– Вы когда-нибудь любили женщину, Джо?

– Нет.

– А мать, отца?

– Я не помню их. Меня воспитывали в детском доме.

– Хорошо, но у вас есть любимые вещи?

– Любимые – это что? Нужные, полезные, незаменимые – это я понимаю.

– Вы уходите от ответа, догадавшись, о чем я хочу вас спросить.

– Да, вы хотите спросить, будет ли меня интересовать мнение общества о той женщине, которую я горячо люблю? Упадет ли в моих глазах ценность собственной жизни, если общество скажет, что она ничтожно мала? Я вам отвечу. Всякая человеческая жизнь в разных местах и обстоятельствах стоит по-разному, но в каждом конкретном случае ровно столько, сколько окружающие готовы заплатить, чтобы сохранить ее либо уничтожить. Вся наша жизнь – стихийный рынок, где мы продаем и покупаем себя, продаем и покупаем других. Процесс этот скрытый, малозаметный. А показательные торги происходят тогда, когда берут заложников – пассажиров вместе с автобусами, кассирш в банках, воспитателей в колониях… Для кого-то мы очень дороги, для кого-то не стоим ничего. Так что, Кирилл, не мучайтесь, оценивая стоимость своей жизни. Ничто не далось вам так дешево, как она.

– А вы сами дорого цените свою жизнь?

– К сожалению, оценить не могу, потому как не могу раздвоиться и вступить с самим собой в противоречие. Да это и ни к чему, потому как я не смогу торговать своей жизнью во благо самому себе. Это нонсенс.

– Мне казалось, что вы оптимист и жизнелюб.

– А вы не ошиблись. Мне никогда не бывает скучно. Я никогда не терзаю себя размышлениями о том, правильно ли живу, так ли поступаю. Я предоставляю эту неблагодарную и рутинную работу выполнять другим. И все время нахожусь в поле зрения тех, кто оценивает мою жизнь достаточно высоко.

Мы допили морс и вышли на улицу.

– Так на чем мы остановились? – спросил Джо.

– На том, что у нас нет времени.

– А если сегодня?

– Сегодня? – Я машинально посмотрел на часы. Без пяти два. Надо еще разыскать Анну, предупредить, чтобы утром покормила кур и до обеда посидела у меня на телефоне, пока я буду в Симферополе – может быть, поступит новая информация.

– Хорошо, – ответил я. – Но часов в пять, не раньше.

– В семь.

– Не поздно ли?

– Нормально. Как раз жара спадет.

– Хорошо. Где мы встречаемся?

– На Царском пляже.

Анне об этом восхождении лучше не говорить, подумал я, прощаясь с Джо. Она девушка впечатлительная, будет волноваться или, что еще хуже, увяжется за нами. Терпеть не могу, когда снизу наблюдают, как я ползу по стене.

Джо опоздал почти на полчаса, что было для меня неприятным открытием. Я считал, что люди его типа весьма пунктуальны и никогда не заставят себя ждать.

Я сидел на пустом пляже, откуда, ошалев от солнца, ушел последний отдыхающий, и смотрел, как на глазах меняются цвета солнечных бликов, скользящих по воде. Солнце зашло за горизонт, за ту воображаемую линию, в которой сливаются небо с землей или морем. Здесь, в бухте, эта линия была и ломаной, бегущей по верхней кромке гор, и ровной, натянутой между морем и небом струной. Вода потемнела, утратила дневной лазурный цвет и уже так не манила, как днем. Слева, над штольней, сквозным ранением пробившей мыс Капчик, цепочкой шла группа туристов. Несколько человек спустились по древним ступеням к воде, постояли, опираясь о сложенный из неотесанных булыжников бордюр, но в черную утробу штольни не пошли. Там хорошо в полдень, в самый солнцепек, а сейчас оттуда тянет сырым могильным холодом, во мраке, между каменных стен, под сводами, изрезанными глубокими трещинами, порхают летучие мыши, шуршат кожаными перепончатыми крыльями, обдувают ветерком на крутых виражах, едва не задевая лицо своими серыми тельцами, покрытыми короткой и холодной, как у персика, шерсткой.

– Извините, меня подвел транспорт.

Я обернулся. Джо подошел ко мне настолько тихо, что мне трудно было догадаться, каким путем он пришел сюда – по сухому водостоку или же по тропе Голицына, нависающей над морем. Он не стал снимать с себя рюкзак и тем более присаживаться рядом, предлагая мне не тратить понапрасну драгоценное время – темнело уже быстро.

– Вершина скалы на большой высоте, – сказал он, словно прочитал мои мысли о сгущающихся сумерках. – Она будет освещена солнцем еще пару часов как минимум.

Насчет пары часов он, конечно, преувеличил, но я сделал вид, что принял его предположение. Спорить с ним – значит дать ему новую пищу для философствования о моей смелости. Черт с тобой, подумал я, будем идти по стене в сумерках. Будем в полной темноте висеть вниз головой, как летучие мыши. Можешь скакать с уступа на уступ, висеть на пальцах, изгаляться как тебе будет угодно, я все равно поднимусь на вершину быстрее тебя. Я иду ва-банк, я бросаю тебе вызов.

Идти с пляжа напрямую к подножию скалы было невозможно. Метров триста или четыреста вправо – и берег как таковой исчезал, стена вертикально уходила в морскую пучину, словно гигантская мостовая опора. Нам пришлось подниматься по тропе вверх через реликтовый лес, растущий на склонах Караул-Обы, через каменные разломы, ущелья и осыпи и затем, обойдя скалу справа, снова спускаться к морю. На это ушел еще час, и мы оказались у подножия каменного исполина, верхушка которого, словно увенчанная золотым шлемом, еще доставала до солнечных лучей, в тот момент, когда от солнца осталась лишь ярко-оранжевая полоса. Поднимаясь вверх по небу, она плавно и без границ окрашивалась в более холодные малиновые, сиреневые и фиолетовые цвета и растворялась в ночном небе.

Я уже не мог разглядеть внутри рюкзака необходимые мне вещи, и его содержимое пришлось вывалить на камни. Экономя время, я надел страховочную обвязку, когда ждал Джо на пляже, и теперь мне осталось навесить на поясной ремень кольца карабинов, крючья, молоток и прикрепить к запястьям, подложив под ладони, стальные пластины, изогнутые в форме цифры 6, – так называемые «небесные пальцы», при помощи которых можно зацепиться даже за самый маленький выступ. Эти штучки мне по спецзаказу выточил один знакомый слесарь. Дважды я уже испытывал их на сложных стенах. Мне казалось, что кошки лазят по деревьям на своих когтях не столь уверенно, как я на «небесных пальцах». Джо, видя, что я уже собрался выходить на стену, стал торопиться, но в сумерках ему не так-то просто было разобраться с обвязкой, и он несколько раз путался, продевая руки и ноги не туда, куда нужно.

Я подошел к стене и поднял голову. Зрелище было фантастическим. Наклоненный в мою сторону каменный колосс, казалось, качается, валится, намереваясь раздавить, как это сделал бы с муравьем ствол многолетнего дуба, спиленного лесорубом.