Дрезденские страсти - Фридрих Горенштейн

«Мы посетили в Кременчуге, Елизаветграде, Одессе эти несчастные лачуги из сгнивших досок, где по два семейства в пять-шесть человек в каждом ютятся в одной комнате в девять квадратных метров без перегородки. Мы видели гомельские ямы, которые заключают в себе сто двадцать подобных мазанок, построенных в уровень с землей, где ветру предоставляется широкий простор, где живет до двух тысяч человек, причем в некоторых из них единственная комната служит в одно время и жилым помещением, и кухней, и лавкой. Мы видели в Вильне подвалы, или, вернее, подподвалы, в которые можно попасть не иначе как опустившись на два этажа ниже поверхности земли. Пять тысяч семейств, то есть двадцать тысяч человеческих существ, живут в этих логовищах. В одном из них, состоящем из комнаты в пять квадратных метров, мы видели двадцать совершенно чужих друг другу детей, женщин в отрепьях, голодных мужчин. Полный мрак наполнял этот погреб. В середине дня, при палящем солнце, мы должны были зажечь свечу, чтобы видеть эту картину ужаса и разрушения».

Так жили «эксплуататоры – поработители коренного христианского населения», так жила основная масса народа, который, по словам последователя Дюринга Генрици, «весь является капиталистическим». Надо ли удивляться, что все мало-мальски сохранившее свое достоинство поднималось из этих подвалов в революцию? У начальника охранного отделения Зубатова были свои представления о революции, но основные причины притока еврейства в революцию он понял твердо, хоть и безуспешно пытался это объяснить таким философам действительности, как Шульгин и Пуришкевич. Не то чтобы это трудно было понять, это невыгодно было понять деятелям подобного направления. И вот когда прошло шестьдесят лет нового, созданного революцией строя, философ действительности, некто Бегун (мы называем фамилию этого идеологического членистоногого не потому, что она чем-то возвысилась над ему подобными, а потому, что все ему подобные бегут в том же направлении), итак, Бегун назвал в своей книге, изданной тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров, подобные, приведенные выше описания дореволюционной жизни евреев, «сионистскими всхлипываниями» и сочинил буквально следующее: «Еврейское население России, несмотря на политическое неравноправие, стояло выше коренного (опять знакомый термин) населения черты оседлости по уровню благосостояния, грамотности, образованию и другим важнейшим социально-экономическим показателям, о чем известно из материалов статистики». Иными словами, и при царе евреи жили лучше остального населения России. И все это основано на материалах статистики. Какой статистики? И тут он приводит цитату (Бегун вообще любит цитировать, словно чувствуя, что его личным словам доверять нельзя, но «обратите внимание, что говорят другие, что, в конце концов, говорят они сами»), итак, приводит цитату некоего, как он утверждает, американского сиониста Д. Шуба: «До Октябрьской революции процент грамотных евреев в любом местечке был значительно выше грамотности великороссов, украинцев или белорусов». Никаких цифр не приводится, одни лишь фразы. Но допустим, действительно, если анализировать культурный уровень России не через Петербург или Москву, а через местечки, то на три грамотных еврея, умеющих читать, писать, приходилось два грамотных великоросса, украинца или белоруса. Как сказал Чехов, «наши читальни в провинции пустуют, в них можно встретить одних лишь молодых евреев». Однако об основном социально-экономическом показателе, упоминаемом Бегуном, о еврейском благосостоянии в царской России, которое выше благосостояния «хозяев-славян», далее ничего не говорится и ничего не цитируется. Оно и понятно. Ведь несмотря на всю отвечающую требованию момента идеологическую маскировку Бегуна, на его бенгальский огонь в адрес бяк-антисемитов, на его цитаты из Шолом-Алейхема, ясно, что идеологический маскхалат сделан из маркизета и через этот прозрачный материал видно естественное тело современного философа действительности во всех его стыдных подробностях, соответствующих тем «личным причудам», которые обнаруживает Энгельс в расовом социалисте Дюринге. Но следует заметить, что, в отличие от сталинского государственного антисемитизма, в лице бегунов на разные идеологические дистанции мы наблюдаем возрождение антисемитизма общественного, который под прикрытием антисионистских цитат вытаскивает на страницы советской печати правые черносотенно-монархические, по сути белогвардейские антисоветские идеи. Ибо все большее число русских националистов-черносотенцев, которые в сталинские времена примкнули к советской идее, ныне прямо или косвенно опять переходят на старые антисоветские позиции Шульгина и Пуришкевича…

Но вернемся к еврейской бедности. Вернее, закончим с еврейской бедностью и поговорим о еврейском богатстве… Исторически оно всегда представляло из себя корову, которая пасется на чужом лугу, немецком ли, французском ли, русском ли, испанском ли, то есть на том участке Божьей земли, который в свое время, в соответствии с законами человеческой истории, был захвачен той или иной частью «коренного населения». Еще в средние века христианские юристы создали для евреев специальную ступень феодальной лестницы: они – крепостные короны – servi camerae, а отсюда, согласно римскому учению о рабстве, следовало, что все принадлежащее евреям составляет собственность императора. Сама личность еврея есть имущество короны и лишь в такой форме находит себе защиту. Но защита эта дорого оплачивалась и редко приходила вовремя. Еврейская корова перерабатывала ту или иную «национальную» траву в межнациональное космополитическое богатство – деньги, естественно, нагуливая и себе бока. Но едва она становилась слишком тучной, как владельца луга тянуло с молочной на мясную пищу, и тогда он объединялся с нищим мясником, единственное имущество которого – нож. Богатство вообще бессильно перед союзом власти и нищеты. Это понял Дюринг, разрабатывая свою теорию насилия. Правда, это союз разрушителей. Но, в конце концов, на пустующие луга всегда можно загнать опять стадо тощих коров, или они придут сами, гонимые голодом.

Крестьянские восстания и крестовые походы Средневековья почти всегда начинались с избиения евреев и грабежа их имущества. Помимо религиозно-расовых и человеческих радостей, свойственных падшей человеческой натуре, они приносили и экономическую выгоду, освобождая должников разных слоев населения и давая возможность присваивать имущество убитых и изгнанных. Даже если такие выступления начинались по экономическим причинам, они обязательно принимали антисемитскую расовую форму. Кстати, о должниках и ростовщичестве, еще одном важном поводе для проклятия в адрес евреев. Ростовщичество явилось, как известно, результатом недостаточно развитой в Средние века финансово-кредитной системы и важным элементом, ее заменяющим. Ростовщиков проклинали, но без их услуг вряд ли могли обходиться кредитные операции в средние века и отчасти даже в более поздние времена. Но только ли евреи занимались ростовщичеством? Монастыри и епископы, князья и горожане, менялы и монетчики, ганзейские купцы в Англии и итальянцы во Франции – все старались увеличить доходы этим путем, не обращая внимания на запреты церкви, грозившей христианам отлучением за ростовщичество. Даже сам церковный рыцарско-тевтонский орден давал деньги в рост. Евреи, в отличие от христиан, просто могли производить этот промысел более открыто и более умело, не в смысле большего, чем христиане, ущемления кредиторов, а в смысле соблюдения больших личных выгод, связанных с оборотом капитала. Когда в 1236 году Людовик IX во Франции хотел запретить евреям кредитные операции, его бароны запротестовали, заявив: «Евреи-ростовщики лучше ростовщиков-христиан, которые еще более притесняют своих должников». Конечно, нравственно-моральный облик и тех, и других был далек от совершенства, но здесь мы видим одну из аксиом антисемитизма: переложение общераспространенных человеческих слабостей и дурных свойств на еврейского козла отпущения. То же и при экономическом развитии в более позднюю эпоху, когда феодализм, отметаемый капитализмом, перекладывал хозяйственные проблемы и причины разорения феодального хозяйства с капитала вообще на еврейский капитал, с которым легче было бороться внеэкономическими средствами.