Кольцо с тайной надписью - Валерия Вербинина

Поэт шмыгнул носом.

– Пароль – вроде как «Сезам, откройся», – нараспев продекламировал он. – Вот сейчас и проверим, знаешь ли ты его. Кто написал эти стихи:

В заливе дремлют корабли, —

Едва трепещут вымпела.

Далёко небеса ушли —

И к ним морская даль ушла.

Ну? – Он победно прищурился и почесал брюхо под халатом.

Ласточкин кашлянул. Мне показалось, что он находится в замешательстве, и, очевидно, от поэта тоже не ускользнуло это обстоятельство. Он приосанился и скривил рот в глумливой ухмылке.

– Итак, господа, – не унимался он, – делайте ваши ставки! Кто же сочинил эти волнующие строки? Пушкин? Лермонтов? А может – чем черт не шутит – гражданин Некрасов?

Вообще-то я человек незлобный, но меня так и подмывало заковать этого самодовольного типа в наручники. Однако Ласточкин в который раз поразил меня. Он насупился еще сильнее и объявил:

– Эти стихи написал Афанасий Фет. Можно войти?

Рука поэта замерла, а нижняя челюсть, наоборот, пришла в движение согласно законам земного тяготения, то есть строго вниз.

– Во дела! – объявил он, когда обрел дар речи. – Впервые, чтоб мне провалиться, встречаю подкованного в поэзии мента! Ну, твою мать! – Он радостно покрутил головой, оскалив зубы.

– Все имеют право читать книги, представьте, – сухо заметил Ласточкин. – Можно войти?

– Конечно, конечно, проходите! И вы тоже, дорогуша!

За порогом примерно на два шага простиралась до невозможности захламленная прихожая, которая вела в комнату, являвшуюся одновременно библиотекой, гостиной и свалкой всяких бумажек, которые валялись повсюду, даже под диваном. У окна располагался большой стол, на котором как попало были сложены книги, тетради, листки, а также притулилась большая пепельница, полная окурков, источавших жуткое амбре.

– Вы Владимир Берестов? – на всякий случай уточнил Ласточкин.

– Си, синьор, – отозвался обладатель халата, – а вас как величать?

– Капитан Ласточкин, Павел Иванович.

– Ага, ага… А это ваша подруга жизни? – Он кивнул на меня, освобождая стул от наваленных на нем книжек.

– Нет, – сухо ответил Ласточкин, – это моя напарница.

– Да ну? Садитесь. – Поэт плюхнулся в раздолбанное кресло, придвинутое к столу. Я обвела взглядом стены. Полки, полки, полки. Книги, книги, книги. Стихи, классика, издания на самых разнообразных языках. Поневоле я начала проникаться к грузному типу уважением. Заметив мой взгляд, он произнес:

Меня сжимал, как змей, диван,

Пытливый гость – я знал,

Что комнат бархатный туман

Мне душу отравлял.

Он снова почесал пузо и довольно гыгыкнул:

– Хорошо писал Брюсов, вы не находите?

– Блок, – тихо поправил Ласточкин.

Улыбка сползла с лица поэта.

– Сдаюсь, – промолвил он. – Так о чем будем говорить, а?

– Об Анастасии Александровне Караваевой. Вы знаете, что ее убили?

– Правда? – встрепенулся Берестов. – Как? Когда?

– Зарезали в собственной квартире в это воскресенье.

– Фу, – с отвращением произнес Берестов. – Как гадко. Зарезали! – Он передернул плечами. – Значит, доигралась девочка. Нет, об этом я говорить не желаю, предупреждаю сразу же.

– Вы не знаете, кто ее убил? – напрямик спросил Ласточкин.

– Не знаю и знать не хочу, – коротко ответил поэт.

– Или кто хотя бы мог убить?

– Кто? – Берестов пожал плечами. – Да кто угодно. У кого хватило бы на это духу, разумеется. Лично я ее не убивал.

– У вас случайно есть алиби на утро воскресенья? – небрежно осведомился Ласточкин.

Берестов наморщил лоб.

– Воскресенье… ах да! Я провел его наедине с Рембо.

– Переводили? – задал Ласточкин следующий вопрос, и глаза его блеснули.

– Ага, – вздохнул поэт. – Но, хотя Артюр – отличный парень, алиби мое он подтвердить не сможет. – Он чихнул. – Вы когда-нибудь читали его? Хотя бы в переводе?

– Я не люблю переводной поэзии, – признался Ласточкин. – Скажите…

– Я тоже, – перебил его поэт. – Стихи, переложенные на другой язык, – всегда жуткая дрянь, а если и встречается что приличное, то всегда оказывается, что это гнусная отсебятина, не имеющая ничего общего с оригинальным текстом. Возьмите переводы Эренбурга из Вийона, например. Читали их? Хотя бы в серии БВЛ, к примеру?

– Я согласен, что это сложный вопрос, – вывернулся Ласточкин. – Скажите, а какие у вас были отношения с убитой?

– В подробностях или без? – подозрительно осведомился Берестов.

– Можно и без.

Берестов пожал плечами.

– Обыкновенные отношения мужчины и женщины.

– Вы ее любили?

Поэт задумался.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Но она мне нравилась. Очень.

– Честно говоря, – Ласточкин немного помедлил, – мне трудно представить вас вместе.

– Почему? – довольно сухо спросил Берестов. – Потому, что она годилась мне в дочери? Это не ее вина. И не моя тоже.

Грустный вечер и светлое небо,

В кольце тумана блестящий шар.

Темные воды – двойное небо…

И был я молод – и стал я стар.

Андрей Белый, – пояснил он, заметив мой недоуменный взгляд.

– Вы бы еще сказали «Саша Черный», – съязвил Паша. – Это «Белые башни» Владислава Ходасевича.

– Черт, – потрясенно промолвил поэт. – Неужели вы его тоже читали? Вот это да!

– Давайте все-таки вернемся к теме нашего разговора, – мягко предложил Ласточкин. – Что связывало вас с Настей?

– Мне кажется, я уже ответил на этот вопрос, – раздраженно сказал поэт, со скрипом качнувшись в кресле.

– Извините, если я вмешиваюсь не в свое дело, – продолжал Ласточкин, косясь на разбросанные повсюду книги, – но, по-моему, у вас с ней были абсолютно разные интересы. Вы понимаете меня?

Берестов снова пожал плечами.

Мы дышим легче и свободней

Не там, где есть сосновый лес,

Но древним мраком преисподней

Иль горним воздухом небес, —

процитировал он. – Снова Ходасевич, кстати. Третья строка не очень, «дышать мраком», но в стихах… Поэзия всегда права – если это поэзия, конечно. – Он вздохнул. – Думаю, вы уже знаете, что Настя была далеко не скромницей.

– Думаете, ее из-за этого убили?

Берестов улыбнулся:

Я сам свою жизнь сотворю,

И сам свою жизнь погублю.