Измена генерала - Ари Дале

стен и окутывает меня. Пробирается в разум и не дает мыслить здраво. Хочется метаться, кричать. Но я даже глаз открыть не могу, не говоря уже о том, чтобы поддаться желанию запустить чем-то в мужа.

— Давай же, открой глаза. — Это волнение проскользнуло в его голосе? Или мне показалось? На руку ложится большая, грубая ладонь и крепко сжимает. Дыхание прерывается, а сердце ускоряет свой бег. — Давай же!

Все-таки показалось. Приказные нотки никуда не делись, как и ладонь, которая сильнее сжимают мои пальцы. Дима чуть ли не ломает их, причиняя реальную боль, к той, которая уже и так поселилась внутри меня.

Именно она становится рычагом, который вытаскивает меня наружу. Веки сами разлипаются, а из меня вылетает резкий выход. Глаза жжет так, будто кто-то в них песка насыпал. Я почти ничего не вижу. Но постепенно мир начинает обретать очертания. Вижу белые квадраты с светящимися кругами между ними.

Вдох. Выдох. И веки снова закрываются. Но не успеваю я провалиться в блаженный, дарящий успокоение сон, как меня встряхивают. Распахиваю глаза и вижу лицо. Жесткое, с заросшее щетиной, с глазами, под которыми залегли тени. В мои плечи до боли впиваются сильные пальцы, но я их почти не чувствую. Встречаюсь с черными глазами и реальность накрывает меня.

Она волной накатывает на мой разум, напоминая об унижении, через которое мне по воле мужа довелось пройти. Не давая забыть, что выбрал он вовсе не меня.

Лицо блондинки, искаженное презрением, появляется перед глазами. Но оно меня не задевает. Я перестаю чувствовать. Совсем. Так резко, что на мгновение пугаюсь, а потом чувствую облегчение. Сердце будто коркой льда покрывается. Смотрю на мужа и понимаю, что все. Не хочу его больше видеть. Не хочу иметь с ним никакого дела. Не хочу его.

— Опусти, — тихое слово прорывается сквозь пересохшее горло, но, несмотря на это, наполнено такой внутренней силой, которой даже в нормальном состоянии у меня не наблюдалось.

Естественно, Дима меня не слышит. Он как сжимал мои плечи, так и продолжает сжимать. Только взгляд стал более подозрительным. Вряд ли я ошибусь, если предположу, что он хочет пробраться мне в голову. Понять, на какую круто нажать или какой рычаг повернуть, лишь бы прочитать мои мысли. Вот только нет, дорогой, тебе туда вход закрыт. Хватит. С меня хватит.

— Я позову врача, — Дима отпускает меня, и я могу нормально дышать.

Воздух словно очищается. Я даже не замечала, что до этого он был будто уплотненным. Не хотел проникать в легкие и давать мне жить. А когда Дима оставляет меня одну, я чувствую, как с тела уходит напряжение. Но ровно до того момента, пока я не понимаю, где нахожусь.

Одинокая кровать стоит посреди просторной комнаты с белыми стенами. В окно сбоку через жалюзи пробиваются свет, рисуя полосы не только на мне, прикрытую чем-то белым то ли покрывалом, то ли одеялом, но и на мониторе у кровати, от которого тянутся провода. Они прилеплены какими-то прищепками к моим пальцам, и до меня только сейчас доходит, что за писк не прекращает действовать на нервы.

На стене напротив висит телевизор, а под ним установили небольшой диван, на котором валяется смятый плед. Рядом замечаю стол с двумя стульями в кожаной обивке.

Скольжу взглядом дальше: дверь, шкаф, еще одна дверь, прикроватная тумбочка, стакан, графин с водой…

Горло сводит сильнее, когда я замечаю воду.

Пытаюсь приподняться на локтях. У меня плохо получаются. Руки трясутся, и я снова падаю на кровать, но не сдаюсь. Пытаюсь дотянуться до стакана, но толком с кровати встать не получается, не то, чтобы заполучить желанную воду.

Дверь открывается, и в палату входит Дима. Рукава рубашки закатаны до локтей, а обычно идеально выглаженные брюки помяты. Он тут же оценивает обстановку и широкими шагами идет ко мне. Я снова падаю на кровать и закрываю глаза — лишь бы не видеть его. Но как только чувствую прикосновение к голове, невольно снова открываю их. Дима пробирается рукой между подушкой и моей головой, чтобы помочь приподняться. Подносит стакан к мои губам и наклоняет его.

Хочу послать мужа куда подальше, сказать, что справлюсь сама, но горло, которое словно тисками сжимает, не дает мне поступить столь опрометчиво. Поэтому я, как «послушная девочка», открываю рот. Пью маленькими глотками, но даже они жгут горло. Это не останавливает меня, пока я не осушаю стакан. Дима ставит его на тумбочку, отпускает меня и отходит.

Только сейчас замечаю, что он пришел не один. Низкорослый, немного побелевший, мужчина с проседью в блондинистых волосах и белом халате стоит у кровати и терпеливо ждет. Он бросает пугливый взгляд на мужа, и только получив кивок, приближается ко мне. Врач осматривает меня, задает вопросы, что-то записывает. Но ничего внятного не говорит. Он постоянно оглядывается на Диму, который неотрывно наблюдает за каждым его движением. А когда я спрашиваю, что со мной, врач что-то мямлит про нервное перенапряжение, стресс и так далее. Внятный ответ до конца осмотра мне получить не удается.

Врач сбегает слишком быстро, бросив напоследок, что скоро пришлет медсестру поставить мне капельницу.

Мы с Димой остаемся вдвоем.

— Ева…

— Убирайся! — я отворачиваюсь к окну лишь бы не видеть его.

Мгновения тишины кажутся вечностью, но звука желанных удаляющихся шагов и хлопнувшей двери, я не слышу.

— Я никуда не уйду, пока мы не поговорим, — голос Димы твердый, наполненный знакомыми приказными нотками.

Но я не собираюсь подчиняться! Я — не его солдат!

Поворачиваю голову и встречаюсь с ним взглядом.

— Я сказала — убирайся! — вкладываю в последнее слово столько силы, сколько у меня осталось.

Ее немного, но она идет от чистого сердца. Видеть мужа — это последнее, что мне сейчас или когда-нибудь хочется. Вот только, кто вообще собирается меня слушать? Этот твердолобый ублюдок на миллиметр не сдвигается. Его цепкий, проницательный взгляд не отрывается от моих глаз, будто говоря: «ты не победишь»!

Дверь распахивается, и, прежде чем мне удается посмотреть, кто еще пожаловал, слышу еще один знакомый голос:

— Что здесь происходит?

Вот только его мне сейчас не хватает!

Мне даже не нужно смотреть на дверь, чтобы понять, кто стоит на пороге, скорее всего, сложив руки на груди и широко расставив ноги. Его любимая поза, когда он собирается кого-то отчитывать. Она наводила настоящий ужас, когда в детстве он нависал надо мной и приказывал говорить правду.

Если я с одним закоренелым воякой справиться не могу, что уж говорить двух?