«Фрам» в Полярном море - Фритьоф Нансен

Вскоре прибыла на борт толпа ненцев. Добродушные широкие азиатские лица. Разумеется, здесь были одни мужчины.

Первое, о чем я стал расспрашивать Тронтхейма, каково состояние льдов. Он рассказал, что Югорский Шар давно очистился и с тех самых пор со дня на день он ждал нас со все возраставшим опасением, что мы вовсе не придем. Ненцы и русские мало-помалу стали уже подсмеиваться над ним: время шло, а никакого «Фрама» не появлялось. Зато теперь он сиял как солнце.

Состояние льдов в Карском море было, по его словам, благоприятное, если судить по рассказам ненцев, несколько дней тому назад вернувшихся с лова у восточного устья пролива. Вообще-то на их рассказы, конечно, нельзя было слишком полагаться, но все же этого сообщения было достаточно, чтобы вызвать у нас легкую досаду на то, что мы не пришли сюда раньше. Затем разговор дошел до «Урании». Конечно, ее никто здесь не видел: заходило сюда недавно лишь промысловое парусное судно – то самое, мимо которого мы прошли утром.

Далее мы услыхали, что с собаками все обстоит как нельзя лучше. Тронтхейм на всякий случай купил сорок собак, хотя я просил только тридцать. Пять из них уже околели от разного рода несчастных случайностей в пути: одну загрызли товарки, две удавились, затянувшись в постромках, пока бежали лесом; и т. д. Кроме того, одна собака несколько дней тому назад заболела и еще не поправилась. Остальные тридцать четыре чувствовали себя превосходно; до нас доносился с берега их лай и вой.

За этой беседой мы подошли к Хабарову поближе, насколько оказалось возможным, и в 7 часов вечера бросили якорь на глубине около 7 метров.

За ужином Тронтхейм рассказал о своих приключениях. На пути из Сосвы через Урал на Печору он услыхал, что там свирепствует собачья чума. Поэтому он не решился продолжать путь на Печору, как первоначально намеревался, а пошел от Урала прямо к Югорскому Шару.

К концу пути снег стаял, и он в компании с одним оленьим караваном продолжал идти со своими собаками по голой земле, по кочкам и камням, но все же на санях. Ненцы и вообще туземцы в северной Сибири не знают никакого другого способа передвижения. Летние сани делаются обычно несколько выше зимних, чтобы не засесть с ними на камнях и пнях. Что сани на такой летней дороге идут далеко не гладко – понятно само собой.

После ужина мы сошли на плоский, низменный берег и сразу сделались предметом крайнего любопытства обитателей Хабарова – русских и ненцев.

Первое, что обратило на себя наше внимание, были две церкви: старый заслуженный бревенчатый сарай, продолговатой, прямоугольной формы, и восьмиугольный павильон, который походил на домики или садовые беседки, какие я видывал дома. Эти церкви были двумя представителями: одна – старой, другая – новой веры. Не положило ли различие между двумя вероучениями отпечатка на эти две математические фигуры, я не могу сказать.

Возможно, что простота старого направления нашла свое выражение в простом четырехугольнике, тогда как обрядности нового направления выразились в восьмиугольнике, с удвоенным числом углов, противостоящих друг другу. Потом мы должны были осмотреть монастырь – «скит», как его называют, – где жили или, вернее, умерли шесть монахов, по словам жителей, от цинги, но, вероятно, не без содействия спирта.

Скит расположен прямо против новой церкви и похож на обыкновенную русскую избу. Теперь тут жил священник со своим псаломщиком, и по его приглашению у него остановился Тронтхейм. Тронтхейм попросил нас войти; мы сидели в двух теплых, уютных комнатах с открытыми печами, похожими на наши норвежские печи.

Потом мы пошли посмотреть собак, которые находились на равнине невдалеке от домов и чумов. Лай и вой становились по мере нашего приближения все громче. Еще издалека мы были удивлены видом развевающегося на верхушке шеста норвежского флага. Лицо Тронтхейма озарилось гордой радостью, когда он увидел, что мы заметили флаг; он объявил, что предпринял свою экспедицию под таким же флагом, как и мы.

Привязанные собаки задавали оглушительный концерт. Некоторые из них – с длинной белоснежной шерстью, стоящими вверх ушами и острой мордой – были с виду настоящими породистыми псами. Ласковые и добродушные, они сразу снискали наше расположение. Другие – короткошерстые, а иные из них черные и пестрые – смахивали на песцов.

Различие пород бросалось в глаза с первого взгляда; вдобавок некоторые своими отвислыми ушами выдавали сильную примесь европейской крови. Осмотрев собак и подивившись, с какой жадностью пожирали они сырую рыбу (сиговой породы), что не обходилось у них без грызни с ближайшими соседями, мы предприняли небольшую экскурсию за дичью к находившемуся неподалеку озерку.

От этого озерка шла канавка, служившая водопроводом для Хабарова. По словам Тронтхейма, она была вырыта монахами и, вероятно, являлась единственной работой, до которой они снизошли. Так как дно состояло из мягкой глины и канавка была узка и мелка, вроде маленького рва или сточной траншеи, то вряд ли работа была чересчур утомительна. На холме над озерком находился флагшток, водруженный в честь нашего прибытия гостеприимным Тронтхеймом и с первой же минуты привлекший наше внимание.

На вымпеле, как я случайно заметил, было написано: «Vorwärts»[115]. Тронтхейм считал, что таково название нашего корабля. Он был сильно огорчен, узнав на судне, что настоящее его имя «Fram». Я утешил его, сказав, что смысл обоих слов одинаков и приветствие поэтому равноценно, выражено ли оно по-немецки или по-норвежски.

Потом Тронтхейм сообщил мне, что он норвежского происхождения. Его отец был капитаном судна из Тронхейма, а мать – эстонка, жительница Риги. Отец его ходил в море и рано умер, поэтому сын и не научился по-норвежски.

Само собой разумеется, мы горели желанием прежде всего разузнать состояние льдов в Карском море. Нам не терпелось отправиться как можно скорее дальше; но сначала пришлось почистить паровой котел[116] и, кроме того, исправить кое-какие повреждения в трубах и клапанах машины. Понадобилось несколько дней, чтобы привести все в порядок. На следующее утро Свердруп, Педер Хенкриксен и я в маленькой лодке с керосиновым двигателем отправились к восточному устью Югорского Шара, чтобы собственными глазами убедиться, каков лед на востоке.

Туда было 4 мили. По проливу с востока несло много льда, и так как ветер был северный, то мы пошли под северным берегом, где скорее можно было рассчитывать найти свободный фарватер. Мне выпала неблагодарная задача быть одновременно рулевым и мотористом. Лодка двигалась геройски со скоростью примерно 6 миль в час. Все шло великолепно. Но, к сожалению, счастье редко бывает продолжительно, в особенности, когда имеешь дело с лодкой, снабженной керосиновым двигателем.