Открытие природы - Андреа Вульф

Это была паутина жизни, проявлявшаяся в неустанной и кровопролитной борьбе, идея, сильно отличавшаяся от преобладавшего тогда взгляда на природу как на хорошо смазанную машину, в которой каждому животному и растению отведено определенное свыше место. Карл Линней, например, признавал идею пищевой цепочки, когда говорил о ястребах, питающихся мелкими птицами, о птахах, поедающих пауков, о пауках, охотящихся за стрекозами, о стрекозах, чья пища – шершни, о шершнях, кормящихся тлёй, – но для него эта цепочка представляла собой гармоничный баланс{396}. Каждое животное и растение имело данное Богом предназначение и воспроизводилось в таком количестве, чтобы постоянно поддерживать этот баланс.

Взору же Гумбольдта предстал отнюдь не Эдем. «Золотой век прекратился», – писал он{397}. Эти животные боятся друг друга, и они борются за выживание. И это относится не только к животным: он обратил внимание, как сильные ползучие растения удушают огромные деревья в джунглях. Здесь дело уже не в «губительной руке человека», а в соревновании растений за свет и питание – факторе, определяющем их жизнь и рост{398}.

Путешествие Гумбольдта и Бонплана вверх по Ориноко продолжалось. Их индейцы жаловались, часто гребя по двенадцать и более часов на душной жаре. Течение было сильным, ширина реки достигала двух с половиной миль{399}. Потом – с начала их маршрута по реке Апуре минуло уже три недели, по Ориноко они двигались вот уже десять дней – река сузилась. Приближались пороги Атурес и Майпурес{400}. Здесь, в пятистах с лишним милях южнее Каракаса, Ориноко, стиснутая горами, прорывалась сквозь теснину – огромные гранитные валуны, покрытые густыми зарослями, – разбившись на рукава шириной в 150 ярдов [1 ярд = 0,91 м] каждый. На протяжении нескольких миль пороги перешли в сотни каменных ступеней, вода ревела, кружилась и образовывала постоянную завесу тумана над рекой. Скалы и острова были покрыты буйной тропической растительностью. Они были описаны Гумбольдтом как «величественные сцены природы»{401}. Да, зрелище было волшебно, но также и опасно.

Как-то раз разразилась внезапная буря, каноэ зачерпнуло бортом воду{402}. Гумбольдт успел схватить свой дневник, но книги и засушенные растения полетели в воду. Он не сомневался, что им предстоит умереть. Зная, что река полна крокодилов и змей, все запаниковали. Один Бонплан сохранил спокойствие и начал вычерпывать воду полыми тыквенными бутылями. «Не тревожьтесь, мой друг, – сказал он Гумбольдту, – мы спасемся»{403}. Бонплан проявил то хладнокровие, как позднее записал Гумбольдт, которое всегда было ему присуще в трудных ситуациях{404}. В действительности они потеряли только одну книгу и сумели высушить свои растения и дневники. Лоцман, правда, никак не мог прийти в себя: его поразили белые – blancos, как он их называл, – которые больше переживали из-за книг и коллекций, чем опасностей, грозивших их жизни.

От кого не было никакого спасения, так это от москитов. Как ни восхищался Гумбольдт этим причудливым миром, на неустанные нападения насекомых невозможно было не реагировать{405}. Путешественники все испробовали, но не помогали ни защитные одеяния, ни дым, ни беспрерывное махание руками и пальмовыми листьями. Гумбольдта и Бонплана ели буквально поедом. Они были с ног до головы покрыты зудящими укусами, стоило открыть рот, чтобы произнести хотя бы слово, как начинался кашель и чихание: москиты набивались в рот и в ноздри. Все, чем приходилось заниматься – изучать ли новое растение, наблюдать ли за небом с помощью приборов, – сопровождалось невыносимыми муками. Гумбольдт мечтал иметь «третью руку», чтобы отмахиваться от москитов{406}.

Бонплан убедился, что из-за непрерывных атак москитов сушить растения на открытом воздухе не получится, и научился пользоваться туземными hornitos – маленькими глухими печами{407}. Он залезал на четвереньках в такую hornito, где дымил костерок из сырых веток и листвы – отличное средство от москитов, грозившее, правда, жизни самого Бонплана. Однажды он закрыл маленький вход и внутри раскладывал растения. Жара была невыносимая, и дым почти нестерпимый, но это было лучше, чем позволить москитам «пировать». Эта экспедиция точно не была «увеселительным плаванием», говорил Гумбольдт{408}.

На этом отрезке пути – в глубине джунглей, там, где Ориноко протекает вдоль нынешней границы Венесуэлы и Колумбии, – они почти не встречали людей. Когда им попалась миссия, тамошний миссионер, отец Бернардо Сеа, так обрадовался их появлению, что попросился к ним в проводники{409}. Просьба была охотно исполнена. Гумбольдт набрал также еще нескольких «членов экипажа», включая бездомного мастифа, восемь обезьян, семь попугаев, тукана, ара с лиловыми перьями и несколько других птиц. Гумбольдт называл это «странствующим зверинцем»{410}. Утлого каноэ было для всей этой живности маловато, поэтому, желая обеспечить место как для нее, так и для приборов и сундуков с поклажей, путешественники соорудили над каноэ широкий ярус под низкой тростниковой крышей, где все это помещалось. С теснотой справились, но создали угрозу клаустрофобии. Гумбольдт и Бонплан дни напролет лежали на своей платформе, высунув наружу ноги на радость жалящим насекомым; к их укусам добавлялись то дождь, то палящее солнце. Гумбольдт жаловался в дневнике, что у них такое чувство, что их поджаривают живьем. Для такого деятельного человека, как он, это было вдвойне невыносимо.