Anarchy in the UKR - Сергей Жадан

6

Реальная биография Кобзона. Никогда не пытайся понять, что именно там происходило — в твоем детстве, почему большинство историй, рассказанных тебе родителями, имели такое неожиданное продолжение и печальное окончание. Начнешь копаться в детских вещах, дневниках и фотоальбомах — обязательно завязнешь, обязательно наткнешься на что-то такое, от чего мороз пойдет по коже и челюсти сведет от судороги и возбуждения. Каждое подобное возвращение в детство плохо заканчивается — вот и мы сидим и пьем до ночи, и пытаемся о чем-то говорить, мол, здорово все выходит, здорово, что мы приехали, хотя на самом деле ничего не здорово и все эти остатки коммун в степях и набитый костями чернозем вгоняют в легкий ступор, так что остается пить дальше и говорить о погоде, засыпая во время разговора.

Среди ночи нас будят, грузят в машину и привозят на вокзал. Около часа ночи появляется поезд, долго стоит на пустой ночной станции, потом отправляется, но идет уж слишком медленно, останавливаясь каждые пять минут, так, будто тычется мокрым черным носом в августовскую темноту, вынюхивая, куда же дальше поворачивают эти чертовы рельсы. Фактически мы больше стояли, чем ехали, нам попался странный партизанский поезд, он останавливался посреди поля и в населенных пунктах, он словно пропускал перед собой невидимые нам потоки и струи ночного воздуха, тормозил перед каждой шахтой, а поскольку их — этих темных, пустых внутри шахт — становилось раз от раза все больше, то путешествие наше постепенно превращалось в такую себе размеренную миграцию вагонов в юго-западном направлении, пассажиров все прибавлялось, на каждой станции подсаживались целые шахтерские семьи, которые ездили себе вот так по Донбассу, в поисках неизвестно чего, что ты тут можешь найти, в этом Донбассе, куда ты приедешь на поезде, который почти не двигается, сядешь в Донбассе и выйдешь в Донбассе, но они все равно садились и садились, многих из них я мог помнить с детства, они почти не изменились, даже рубашки с короткими рукавами и затасканные олимпийки на них я мог помнить, поскольку они были из тех же восьмидесятых, которые я помнил лучше всего. Мужская одежда дольше носится и лучше запоминается, в этом есть что-то стильное — мужчины в пожилом возрасте аскетически относятся к своей одежде, именно аскетически, а не пренебрежительно, придерживаясь некоего пролетарского шарма, когда ты просто воспринимаешь одежду как часть себя, и другие тоже воспринимают тебя вместе с твоей одеждой, неотъемлемой от твоего опыта и твоей физиологии, даже если ты и не знаешь, что это такое.

Ну вот, снова стоим под шахтой, курва, за окнами космические пейзажи и обратная сторона луны; повсюду, начиная с утра, как только мы начали въезжать в настоящий Донбасс, нас окружают горы железа, груды щебня и нагромождения зелени, слишком много экспрессии в ландшафте, лично я попробовал бы все это как-то разредить, если бы мне поручили заняться оформлением окрестных территорий, зачем здесь столько железа и зелени, зачем столько шахт, и главное — зачем под ними так долго стоять?

В Донецке нас встретил друг Билый, капитан милиции, автор исторических романов, кандидат исторических наук. В его романах кто-то кого-то постоянно мочит, много крови и адреналина, а в качестве негативных персонажей, что мне особенно нравится, рядом с реальными татарами, поляками или янычарами, щедро представлены вурдалаки, оборотни, песьеголовцы и другие враги украинского народа. Когда я предложил Билому поехать вместе в Гуляй-Поле, он легко согласился, и мы договорились, что заедем за ним в Донецк, а там видно будет.

Я был в Донецке только раз, в детстве, летом 84-го, почему я помню год? за год до этого шахтер взял кубок, и во всех газетных киосках Донецка продавалась книга, посвященная этой победе, я ее тогда тоже купил. Интересно, что города я не помню совсем, помню большое автопредприятие в пригороде, где мы должны были забрать новый самосвал и перегнать его домой, кстати, я себе думаю — кто в те годы мог быть директором того автопредприятия? мой старик перегонял время от времени машины, иногда брал меня с собой, для детских лет это была фантастическая привилегия — первым из всех друзей залезть в прохладную кабину, я хорошо помню запах новой техники, запах бензина и масла, запах здорового советского детства, дождь, который начался и сопровождал нас до самого дома, все это путешествие в пределах одного дождя, в пределах одной страны, мы были дома, кубок был у шахтера, все складывалось наилучшим образом.

Возвращаясь в город, в котором ты был так давно, что можно сказать не был вообще, ты сразу же пытаешься зацепиться за что-то знакомое, найти какие-то следы и знаки, но это пустая затея, что могло остаться с того времени — даже киосков не осталось, поэтому мы просто решили пробыть тут до утра, а дальше началось непосредственное знакомство с городом, с водкой в фаст-фуде, с драпом в спальных районах, ленивый летний день, что традиционно заканчивается темным беспробудным беспамятством, вследствие чего вместо нормальных дорожных впечатлений остаются какие-то отрывки и эпизоды, остается прежде всего удивление — от того, что в этом городе есть несколько золотых памятников, и что где-то тут, кажется, есть памятник Кобзону, по крайней мере, должен быть, утром, по крайней мере, меня больше всего волновало именно это — был памятник Кобзону где-нибудь или не было, и если был, то где? И золотым ли он был, этот Кобзон, или сделанным из гипса? Ведь что я мог запомнить еще? Студенческую столовую с зарыганным сортиром и охранниками на входе, таких студенческих столовых точно больше нигде нет; толпы чуваков в спортивных костюмах, которые чувствовали себя на улицах города уверенно и беззаботно, это был, очевидно, их город, их костюмы, они имели право на беззаботность, в отличие от меня, я мог запомнить виды за окном помещения, но виды эти к городу уже не относились. На улицах было много политической рекламы, на следующее утро мы выехали в Гуляй-Поле.

Ехать утром на автобусе в таком состоянии в неизвестном направлении — неблагодарное занятие, но что делать, главное не оставаться тут, главное — выехать, что мы и делаем; значит так, думаю я, водитель дорогу знает, Билый, в случае чего, тоже дорогу знает, поехали. Что может быть в Гуляй-Поле? Очевидно, там нет никаких аттракционов, никаких американских горок и ниагарских водопадов, ниагарских водопадов там точно нет, я в этом почти уверен, да и не нужны нам водопады в таком состоянии. Главное доехать, а там видно будет, потому что вся эта погоня за демонами счастливого детства, за призраками из уютных переулков памяти постепенно начинает брать за яйца, это как будто кто-то тычет тебя мордой в светло-красные лужи крови, мол, вот они, оставленные для тебя следы, вот что осталось тебе от прошлого, давай, смывай всю эту кровь, пролитую в классах и спортивных залах, хотел этого — получай, не отворачивайся теперь; вообще — возвращаться в места, в которых ты рос, почти то же самое, что возвращаться в крематорий, в котором тебя один раз уже сожгли.

И кто вся эта публика, которая едет вместе с нами, кто все эти телки в спортивных кофтах, кто эти бабушки с пакетами, мужики с дипломатами, паломники, иногда меня охватывает такое отчаяние от осознания своей ненужности, вот они все едут по делам, телки, например, едут в пэтэу, бабушки везут самогон на базар, мужики с дипломатами едут этот самогон покупать, хорошо, а куда едем мы? В пэтэу нас не ждут, да нас на самом деле нигде не ждут. А за самогоном совсем не обязательно ехать так далеко, самогон, например, и в Донецке можно было купить, и в Харькове, но дело ведь не в этом, поэтому приходится просто сидеть в разбитом лазе, на заднем сиденье, наблюдая, как дождливая погода сменяется солнечной, утренний воздух — послеполуденным, Донецкая область — Запорожской.