Тридцатилетняя женщина - Оноре де Бальзак

“Я люблю, — твердил на этот раз Ванденес, уходя от маркизы, — но, на свою беду, я встретил женщину, влюбленную в воспоминания. Трудно соперничать с человеком, которого нет в живых, — он уже не натворит глупостей, никогда не перестанет нравиться, и ему приписывают одни лишь высокие достоинства. Стремиться низвергнуть совершенство — значит попытаться развеять прелесть воспоминаний и надежд, которые пережили погибшего возлюбленного именно оттого, что он пробуждал лишь мечтания, а разве в любви есть что-нибудь прекраснее, что-нибудь пленительнее мечтаний?”

Печальное это раздумье, вызванное унынием и боязнью, что он не добьётся успеха, — а так и начинается всякая истинная страсть, — было последним дипломатическим расчётом Ванденеса. Отныне у него уже не было подозрений, он стал игрушкой своей любви и весь отдался неизъяснимому блаженству, живя теми пустяками, которые питают его: нечаянно оброненным словом, молчанием, смутною надеждой. Он мечтал о любви платонической, ежедневно приходил к г-же д’Эглемон дышать воздухом, которым она дышит, как бы врос в её дом и сопровождал её повсюду с деспотизмом страсти, который примешивает эгоизм даже к самой беззаветной преданности. У любви есть свой инстинкт, она умеет найти путь к сердцу, подобно тому, как слабая букашка бесстрашно направляется к излюбленному цветку с непоколебимым упорством. Поэтому, когда чувство настоящее, в судьбе его можно не сомневаться. Как не испытывать женщине ужаса при мысли о том, что вся жизнь её зависит от того, с какою искренностью, силою, настойчивостью влюблённый будет добиваться взаимности? А ведь женщина, супруга, мать, не может запретить молодому человеку любить её; единственное, что в её власти, — это перестать встречаться с ним, как только она догадается о его сердечной тайне, о ней женщина всегда догадывается. Но шаг этот кажется ей чересчур решительным, у женщины не хватает воли сделать его, особенно, когда брак тяготит её, приелся ей и утомил её, когда супружеская любовь почти совсем остыла, а быть может, муж и вовсе уже бросил её. Женщинам некрасивым любовь льстит, она превращает их в красавиц; для молодых же и обворожительных искуситель должен быть так же молод и обворожителен, поэтому искушение особенно велико; добродетельных женщин прекрасное, но такое земное чувство заставляет искать некое оправдание греха в тех больших жертвах, которые они приносят любовнику, гордиться трудной борьбой, которую они ведут с собою. Всё это ловушка. Перед силою соблазна всё бессильно. Затворничество, которое некогда предписывалось женщине в Греции, на Востоке и которое становится модным в Англии, — единственная защита домашнего очага; но при такой системе исчезнет вся прелесть светской жизни: учтивость, общение, изысканность нравов тогда станут невозможны. Нациям придётся сделать выбор.

Итак, несколько месяцев спустя после первой встречи с Ванденесом г-жа д’Эглемон поняла, что жизнь её тесно связана с его жизнью; её изумило, но не повергло в смущение, а даже доставило некоторое удовольствие сходство их вкусов и мыслей. Переняла ли она образ мыслей Ванденеса, Ванденес ли сжился со всеми её прихотями? Она не рассуждала об этом. Её уже захватил поток страсти, и, страшась её, прелестная эта женщина старалась обмануть себя и твердила:

“Нет, нет! Я буду верна тому, кто умер за меня!”

Паскаль сказал: “Сомневаться в боге — значит верить в него”. Так и женщины начинают противиться, только когда они уже увлечены. В тот день, когда маркиза д’Эглемон призналась себе, что она любима, ей пришлось лавировать между тысячью противоречивых чувств. Заговорил здравый смысл, порождённый жизненным опытом. Будет ли она счастлива? Обретёт ли счастье вне законов, на которых, справедливо ли, нет ли, зиждутся нравственные устои общества? До сих пор жизнь её была отравлена горечью. Можно ли надеяться на счастливую развязку, если узы любви соединяют два существа вопреки светским условностям? С другой стороны, чего не отдашь за счастье? А может быть, она в конце концов найдёт счастье, которого так пламенно желала, — ведь искать его так естественно! Любопытство всегда выступает в защиту влюблённых. В разгар этого тайного пререкания вошёл Ванденес. Его появление рассеяло бесплотный призрак благоразумия. Если так последовательно меняется пусть даже мимолётное чувство молодого человека и тридцатилетней женщины, то наступит миг, когда все оттенки смешаются, когда все рассуждения вытеснятся одним последним рассуждением, которое оправдает и подкрепит желание любви. Чем дольше сопротивление, тем громче звучит голос страсти. Здесь и заканчивается урок, вернее, изучение “обнажённых мышц”, если позволено заимствовать у живописцев одно из их образных выражений; ибо повесть эта не столько рисует любовь, сколько объясняет, в чём опасности любви и что движет ею. С того дня, как появились краски на анатомическом этюде, он ожил, он заблистал красотой и прелестью молодости, он пленял чувства и звал к жизни. Шарль вошёл и, увидев, что г-жа д’Эглемон глубоко задумалась, спросил её тем проникновенным тоном, которому колдовская сила любви придает что-то трогательное: “Что с вами?” — но она из осторожности промолчала. Ласковый вопрос этот говорил о полном созвучии душ; и маркиза благодаря удивительному женскому чутью поняла, что если она пожалуется или скажет о своей сердечной скорби, то поощрит его. Если каждое их слово и без того было полно значения, понятного только им, то какая же пропасть открывалась перед ней? Она ясно прочла это в своей душе и молчала, а Ванденес, следуя её примеру, тоже хранил молчание.

— Мне нездоровится, — произнесла она наконец, испугавшись той торжественной тишины, когда язык взглядов бывает красноречивее слов.

— Сударыня, — нежно и взволнованно ответил Шарль, — душа и тело связаны между собой. Будь вы счастливы, вы были бы молоды и здоровы. Почему вы не позволяете себе просить у любви того, чего любовь лишила вас? Вы считаете, что жизнь ваша кончена, а она для вас только начинается. Доверьтесь заботам друга. Ведь так сладостно быть любимой!

— Я уже стара, — промолвила она, — для меня не будет оправданий, если я перестану страдать, как страдала прежде… Вы говорите, что надо любить? Так вот, я не должна, я не могу любить! Кроме вас, — а дружба ваша вносит радость в мою жизнь, — никто не нравится мне, никто не мог бы стереть мои воспоминания. Я принимаю друга, но не стала бы принимать влюблённого. Да и благородно ли взамен своего увядшего сердца принять в дар молодое сердце, полное иллюзий, которых уже не можешь разделять, когда уже не можешь дать счастье, потому что сама не веришь в счастье, или же будешь бояться потерять его? Я, пожалуй, ответила бы эгоистически на его привязанность и стала бы рассчитывать в тот час, когда он всецело отдавался бы чувству; воспоминания мои оскорбили бы его живые радости. Нет, поверьте, первую любовь не заменить. Да и кто согласится завоевать моё сердце такой ценой?

Слова эти, в которых чувствовался страшный вызов, были последним усилием разума.

“Ну что ж, если это его оттолкнёт, буду одинока и верна”. Мысль эта промелькнула в уме маркизы и стала для неё соломинкой, за которую хватается утопающий. Ванденес, услышав свой приговор, невольно вздрогнул, и это тронуло г-жу д’Эглемон сильнее, нежели все те знаки внимания, которые он проявлял к ней последнее время. Женщин более всего умиляет в нас та ласковая утонченность, та изысканность чувств, какие свойственны им самим; ибо для них нежность и утончённость служат верными признаками “истинности”. Ванденес вздрогнул, и это говорило о настоящей любви. Заметив, что ему тяжело, г-жа д’Эглемон поняла, как велико его чувство. Молодой человек холодно ответил: