Монстролог. Ступени, ведущие в бездну - Рик Янси

– Несомненно, майн фройнд, но я же не глупец, чтобы заявлять о нем!

Мы с монстрологом вернулись в «Плазу», чтобы сменить фраки на более подходящую одежду, а фон Хельрунг отправился в полицию, захватив с собой Лили, чтобы попутно завезти ее домой, в Риверсайд. Та не спала уже сутки, но все еще была бодра и полна сил – когда начиналась охота, она не уступала выносливостью самому Уортропу.

– А женщине дадим уютную грелку и отправим спать, поцеловав на прощание! – буркнула она на пороге. Ее платье было в пыли Монстрариума, прическа растрепалась, локоны цвета воронова крыла уныло повисли. Но глаза по-прежнему горели знакомым огнем. Я нежно потрепал ее по плечу и поцеловал в щечку. Но, вопреки моим надеждам, она не развеселилась, а, наоборот, сильно наступила острым каблучком мне на ногу.

– Не пытайся быть обаятельным, тебе это не идет, – сказала она.

– Отдохни, Лили, – ответил я. – Если получится, я позже к тебе зайду.

Она посмотрела мне прямо в глаза и спросила:

– Зачем?

Даже будь у меня готов ответ – которого не было – я все равно не успел бы его дать, потому что из-за угла вдруг вынырнул Сэмюэль, все еще франтом, в пальто и фраке, хотя и с распухшей челюстью.

– Вы все еще должны мне танец, мисс Бейтс. Я помню, – сказал он, немного шепелявя. Приложился к ее ручке, а уж потом повернулся ко мне. Его обезображенный рот скривился в гнусной пародии на улыбку.

– Нас, кажется, не представили, старина. – Похоже, его рот открывался не больше чем на полдюйма. – Моя фамилия Исааксон.

Я не видел, как он нанес удар. Заметил только, как он двинул бедрами, вкладывая всю силу корпуса в движение руки; наверное, учился боксу. Стены в доме фон Хельрунга завертелись; я рухнул на персидский ковер, прижав руки к солнечному сплетению. В мире кончился кислород. Исааксон торчал надо мной, весь черно-белый, с головой как тыква.

– Бойцовый пес Уортропа. – Он ощерился на меня. – Персональный ассасин. Я слышал о тебе и Адене, и о русских во время Тур дю Силенс, и об англичанине в горах Сокотры. Скольких еще ты отправил на тот свет по его заказу?

– Одного ты пропустил, – выдохнул я. – Но Уортроп тут ни при чем.

Трудно смеяться от души, когда у тебя не открывается рот, но Исааксон как-то умудрился сделать это.

– Надеюсь, Чулан Чудовищ тебе по нраву, Генри. В один прекрасный день ты сам станешь экземпляром в этом бестиарии.

Он легко перешагнул через меня, сбежал по лестнице к выходу и подозвал такси. Лили помогла мне встать; ее душил то ли смех, то ли слезы. Я так и не понял, что именно.

– Ты и теперь считаешь его посредственностью? – спросила она.

– Дело не в том, как именно он мне врезал, – ответил я. – А как я упал.

– О, ты рухнул великолепно, – тут она все-таки засмеялась. – Такого впечатляющего падения я не видела никогда в жизни.

Не знаю, что было тому причиной – может, ее смех, приятный, как звон монет, падающих на серебряный поднос, – но я вдруг поцеловал ее, хотя мне по-прежнему не хватало воздуха, и чуть не задохнулся от удовольствия.

– Меня немного беспокоит связь между насилием и любовью, – прошептала она мне в ухо, – которая явно присутствует в вашем сознании, мистер Генри.

Тут я даже обрадовался, что дышу с трудом и не могу ответить.

– Это Уокер, – сказал я Уортропу на пути к «Плазе».

– Очевидно, – согласился он. – Его любовь к роскоши намного превосходит его способность обеспечивать себе соответствующий образ жизни – вот почему меня всегда удивлял его выбор профессии. Монстрология – не самый короткий путь к богатству.

– Пока не подвернется экземпляр, чей яд дороже брильянтов.

Он кивнул и неопределенно фыркнул.

– Нельзя исключать и Акоста-Рохаса. Никто так не жаждал поймать живого Т. Церрехоненсиса, как он, это всем известно.

– Именно поэтому его и следует исключить. Будь у него в руках яйцо Т. Церрехоненсиса, уж он бы точно с ним не расстался.

– Все равно это один из них, или никто, – буркнул Уортроп сердито. – Фон Хельрунг вечно болтает. Наверняка это он разболтал, а теперь даже не помнит, с кем говорил об этом, и говорил ли вообще. – Он вздохнул. – Ирландские бандиты! Не менее глупо предполагать, что за этим стоит Метерлинк или его клиент – если таковой вообще существует.

Он барабанил пальцами по колену, глядя в окно. Экипажи уворачивались от автомобилей, те и другие объезжали редких велосипедистов и невесть откуда выныривавших пешеходов. Раннее утреннее солнце золотило здания вдоль Пятой авеню и покрывало медью гранитную мостовую.

– Зачем вы туда пошли? – спросил он вдруг. – Как вы с Лили Бейтс оказались в Монстрариуме?

У меня загорелись щеки.

– Поздороваться с Адольфом. – Я вздохнул. Что толку увиливать? – Я хотел показать ей Т. Церрехоненсиса.

– Показать что…? – Он явно мне не поверил.

– Она… любит такие вещи.

– А ты? Что любишь ты?

Я знал, на что он намекает.

– Мне показалось, что мы закрыли эту тему еще на балу.

– После чего ты пошел и сломал челюсть ее партнеру. – Почему-то мое замечание показалось ему смешным. – Да и вообще, насколько я понимаю, эта тема неистощима.

– Только не для вас, – напомнил ему я.

– Да, из-за любви я едва не утонул в Дунае.

Я мог бы сказать ему, что не из-за любви он сиганул тогда с моста в Вене – по крайней мере, не из любви к другому. Отчаяние – глубоко эгоистичный ответ на удары, которыми осыпает нас судьба.

– Что ж, ваше появление в логове монстрологов оказалось как нельзя кстати, – сухо заметил Уортроп. – Еще минута, и было бы поздно! Также и мой друг успел тогда вытащить меня из воды прежде, чем меня подхватило и понесло течение.

– Лучше любить, но потерять…[5]

Тут уж он не выдержал и взорвался, поэт-неудачник.

– Ты еще будешь стихи цитировать? Зачем – подразнить захотелось? Кто из нас более жалок, Уилл Генри: тот, кто любил и потерял любовь, или же тот, кто не любил совсем?

Я отвернулся, мои руки, лежавшие на коленях, сами собой сжались в кулаки.

– Идите к черту, – буркнул я.

– Можешь сколько угодно утешать себя тем, что лучше любить и потерять любовь, но помни – самый невинный поцелуй может таить смертельный риск для твоей возлюбленной. Никто точно не знает, как именно Биминиус аравакус переселяется от хозяина к хозяину. Так что в твоей страсти – семена гибели, а не спасения.