В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков

А. П. Он непрерывно работал над книгой примерно сорок лет. Я с ним неоднократно разговаривал о том, почему он не отдаёт книгу в печать. Но ведь это право автора. Затем, после ухода его из жизни, говорил с его дочерью Натальей Леонидовной, к которой перешло его творческое наследие. Хотя при жизни Леонов не очень рассчитывал на неё, исходя из того, что она была далека от литературного мира. Я это знаю, потому что был вхож в его дом, иногда помогал Леониду Максимовичу отвечать на письма поэтов. Бывало, он что-то в моём ответе правил, бывало – нет. Но всегда требовал, чтобы содержание писем было доверительным, деликатным, не обидчивым для поэтов. Не так, как отвечали, чаще всего, консультанты в журналах. И вот однажды, когда мы с Леоновым сидели и разговаривали, раздался звонок в дверь. Леонид Максимович пошёл её открывать и, вернувшись, сообщил, что пришла дочь. Тогда же он мне рассказал, что дочка, оказывается, пишет стихи. В своё время Леонов очень негативно отнёсся к творческим порывам дочери, запретил ей сочинять, но, видимо, в душе его жило некое беспокойство по поводу этого своего строгого решения. Да и с годами, видимо, понял, что, возможно, в отношении стихов дочери он был слишком суров. И вот, в эту нашу встречу, Леонов меня просит:

– Анатолий Анатольевич, прочитайте Наташины стихи (другая его дочь стала художником), и если в них есть что-то стоящее, то напечатайте. Если нет – прямо скажите ей об этом.

Я согласился, и вот тогда Леонов меня впервые познакомил с ней. Через неделю мы с Натальей встретились. Стихи у неё были хорошими, хотя в строчках чувствовалась некоторая «зажатость». Потом, после нашего разговора, я понял, отчего это происходило. Над ней довлело то, что её отец был писателем мирового уровня, классик при жизни. Я отобрал как заведующий отделом поэзии добротный цикл стихотворений для журнала. Публикация вызвала внимание к неизвестному имени. Через полгода новый цикл напечатал «Наш современник». Затем у Натальи Леонидовны вышел первый сборник стихотворений. И опять у читателей вызвали интерес её раздумчивые стихи. А когда у поэтессы вышла вторая книга, её приняли в члены Союза писателей. После ухода отца из жизни, она начала заниматься его творческим наследием и в итоге стала глубоким, основательным литературоведом, серьёзным аналитическим критиком. Её работы, комментарии признали выдающиеся авторитеты в леонововедении. Вот какие неожиданные повороты происходят иногда в человеческих жизнях. Я думаю, что Леонид Максимович на небесах радуется такому, открывшемуся неожиданно таланту своей дочери.

B. C. У вас с Леоновым были какие-то разговоры о философии «Пирамиды»? Он делился с вами замыслами этой грандиозной книги?

А. П. Честно скажу, что у нас с Леонидом Максимовичем происходили разговоры только по поводу Дымкова. Мы обсуждали ту часть, что печаталась в «Москве». Я не мог напрямую спросить у Леонова о том, как он пишет свой роман. Он вообще в этом отношении был малословен, практически никогда не говорил о своём творчестве. Во всяком случае, очень редко. Иногда в беседе он мог, например, поинтересоваться: «А Распутин хороший писатель?» Будто проверял меня… или себя. Или задать такой вопрос: «А он пьёт?» И тогда мне приходилось отвечать, что, насколько я знаю, сейчас нет. На что Леонов замечал.

– Вот Серёжа Есенин пил и погубил себя.

B. C. Потому что для него, в его восприятии, существовало единое поле русской литературы. И Есенин, и Распутин для Леонида Максимовича являлись его современниками.

А. П. Он видел великий литературный урожай начала века. Странно, но мы даже о его отце никогда не говорили. Это потом я узнал, что он как поэт занимался в Суриковском кружке, был сослан царским правительством на север империи, редактировал там газету, а во время гражданской войны на оккупированных англичанами территориях был ещё и издателем какой-то газеты. Леонов всегда ожидал от отцовской биографии удара по собственной судьбе. Возможно, в этом кроются корни его некоторой человеческой нераскрепощённости. Не писательской, а именно человеческой.

B. C. Леонов был одинок в конце жизни?

А. П. Последние двадцать лет его жизни, когда супруга ушла в мир иной, Леонид Максимович всегда сам снимал телефонную трубку, хотя при этом в доме у него была помощница по хозяйству. Наверно, это о чём-то говорит. Хотя до конца он избегал излишних публикаций, литературного мельтешения, суеты.

B. C. Ему этого, наверно, и не нужно было. Он уже думал о другом. Он оценивал и примеривал прожитую свою жизнь, своё творчество к суду вечности, к истории… Ну хорошо, а какие ещё наиболее значимые произведения, кроме тех, которые вы уже упомянули, удалось вам опубликовать в журнале «Москва»? Ведь, как я помню, у Юрия Кузнецова творческое сотрудничество с редакцией также не имело продолжения?

А. П. В данном случае не с редакцией, а со мной. Тут история такая. Я узнал о поэме Кузнецова «Золотая гора» после её публикации в газете «Вологодский комсомолец». Один мой приятель прислал её мне. Это была дерзкая поэма, за которой стоял сильный поэтический характер. Она как бы взрывала застоявшийся поэтический мир. Ведь подумать только – вдруг, неожиданно кто-то пишет о горе (о символическом Парнасе), где обитают великие поэты: «Где пил Гомер, где пил Софокл, где мрачный Дант алкал, где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал…» В этих строках звучала молодая дерзость. Когда мне прислали газету с этой публикацией, то я сам на машинке перепечатал её, там всего-то было триста строк, и показал Алексееву. Михаил Михайлович её прочитал, вернул мне и попросил показать «Золотую гору» всем членам редколлегии. Я это сделал, и все члены редколлегии поэму дружно «зарубили».

B. C. Получается, что все знаковые поэмы редколлегия «Москвы» отвергала, не желала пропускать в печать?

А. П. Выходит, что так. Но в этом случае был один нюанс. Кузнецов только что выступил со статьёй, в которой «раздолбал» в пух и прах Игоря Шкляревского и Леонида Мартынова. С Мартыновым, это он, конечно, сделал зря, хотя Шкляревскому досталось справедливо. Кузнецов же тогда начал выступать с критическими статьями, где ругал Пушкина, чем, естественно, восстановил против себя классически образованных людей. Ну а, на самом деле, если вдуматься – пришёл какой-то, никому неизвестный мальчишка, начал «выпендриваться» почём зря. А я чувствовал его внутреннюю поэтическую силу и умение сказать не в лоб о каких-то важных вещах. Поэтому стал убеждать редколлегию в необходимости публикации поэмы. «Да, Юрий Кузнецов дерзкий поэт, но его надо поддержать». Особенно важно это сделать после публикации его статьи о творчестве Шкляревского и Мартынова. Переломить ситуацию мне было нелегко. Шёл 1975 год, я только что пришёл в редакцию, и к моему мнению, по вполне понятным причинам, ещё не очень прислушивались. И всё-таки поэма была напечатана. А через день после нашей публикации вышла статья в «Комсомольской правде», где Кузнецов возносился до небес.

B. C. За эту поэму?

А. П. Я думаю, что за необычность. Когда мы с Юрием перед публикацией редактировали «Золотую гору», то я предлагал изменить в тексте только одно слово, в той самой строфе, которую я процитировал уже в нашем разговоре. Я объяснил Кузнецову, что «алкать», это значит очень желать. А мрачный человек если и алкал, то мести для кого-то. В контексте же его произведения смысл был иной. Он поначалу со мной не соглашался, спорил, но потом всё-таки спросил: «Хорошо, а каким заменить?» Мне показалось, что по смыслу ближе всего слово «страдал». Юрий с этим согласился, и мы напечатали поэту с этой правкой в тексте. Хотя затем, во всех последующих переизданиях он восстановил слово «алкал». Но был при подготовке этого произведения к печати и ещё один деликатный момент, о котором стоит здесь сказать. Первоначально «Золотая гора» была посвящена Николаю Рубцову. Так поэма вышла в «Вологодском комсомольце». А я в те времена Рубцова просто боготворил. Ещё в «Нашем современнике», где я недолго работал редактором отдела поэзии, я готовил к печати новые его стихи, которые он сам принёс, а потом долго сидели и разговаривали о поэзии и поэтах. У меня сохранились даже два письма от Рубцова той поры, которые я до сих пор не опубликовал. Есть в моём архиве и текст предисловия к этим стихам Виктора Астафьева, из которого главный редактор журнала Сергей Васильевич Викулов вычеркнул два абзаца. В сокращённом виде эта вступительная заметка и была опубликована. У меня же хранится полный текст с карандашными отметками в нём Викулова. Этот текст я тоже пока нигде не обнародовал. Но вернёмся к Юрию Кузнецову. Когда я прочитал поэму, то позвонил Кузнецову и спросил, напечатал ли он в журналах «Золотую гору». Он с горечью ответил, что даже в издательстве «Современник» её выкинули из нового сборника. И тогда я предложил срочно принести первый экземпляр мне.