Кубики - Михаил Елизаров

— Он едет в стойло! — весело отвечает за Сафронова полный носатый мужчина в сером костюме и похлопывает Сафронова по спине. — Не пугайтесь. Уполномочен наблюдать за молодой матерью с тройной фамилией: Васнецова-Примак-Витлер!

— А почему Витлер? — спрашивает Сафронов, поражаясь несуразности вопроса.

— Витлер происходит от слова «глист», — вмешивается старик в синей школьной форме и кедах. У него в руках картонная коробка, откуда раздается дружный птичий писк.

— Утята, — старик улыбается Сафронову, открывает коробку и достает черных утят, которые вперевалку бегут по перрону. Один утенок падает на бок, потому что он заводной, как с облегчением догадывается Сафронов. Желтая муть в глазах улеглась, мир постепенно принимает здоровые логичные формы. Ему даже кажется, что соседи по купе не Янкин, Яков и Рузаров, а действительно Валера, Николай, Сергей — или как они там себя назвали — словом, обычные случайные люди, попутчики. Немного смущает стоящая на перроне босая деревенская девочка в платочке, платьице и с тонким пастушьим прутиком. Одна из торговок пивом предлагает пассажирам стеклянные шары-сувениры, в которых кружатся искусственные снежные хлопья — нелепый товар А еще валяется отбитая мраморная головка то ли амура, то ли маленького Ленина. И утята, чем дальше от Сафронова, тем больше смахивают на котят.

Мать с тройной фамилией крутит в руках стеклянный шар, лицо ее точно размокает и пугающе меняется — это уже не девушка, а сосед Сафронова по купе Яков Ильич. Как только он замечает испуганный взгляд Сафронова, то мигом преображается. Словно бицепс, напрягается лоб, обретая выпуклость, глаза меняют форму с вытянутой на круглую, втягиваются щеки, надувается рот, и вот Яков Ильич снова девушка-мать с тройной фамилией. Но Сафронова не обмануть, он понимает, что женское лицо — лишь мимические усилия опасного соседа. Полный мужчина, уполномоченный наблюдать, тоже наверняка ряженый. Сафронов отчетливо видит, что у него парик: из под светлых волос выбилась родная темная прядь, и брови у него шевелятся, как у Рузарова с верхней полки.

— Ну-ка, подними, — неожиданно просит старик Сафронова и указывает на неподвижного заводного утенка. Старик полон беспокойства. Он оглядывается по сторонам, усиленно подмигивает Сафронову. Тот наклоняется за утенком.

— Что чувствуешь? — придушенно спрашивает старик.

— Стекло, — не верит ощущениям Сафронов, щупает утенка, но кожей ощущает не мягкий дрожащий на воздухе пух, а гладкую холодную поверхность, как если бы он взял в руки стеклянный пузырек. — И как это понимать?

— Так и понимай. Видишь одно, а ощущаешь другое, — старик оглядывается по сторонам. — Как же тебя угораздило? Спал что ли? — сочувственно спрашивает он.

— Задремал на полчасика, — говорит Сафронов. — Что тут такого?

— Задремал он! — кипятится старик. — Вот глаза и украли!

— Почему это украли, когда вот они! — Сафронов подносит руки к лицу и щупает глаза под веками. — Я же все вижу!

— Это просто зрение! — ворчит старик. — А глаза — умственная оптика! Без них ты видишь безмозгло и что попало! Как жить-то собираешься с одним зрением? Работать? Думаешь, инвалидность дадут? Сейчас на инвалидность не проживешь!

У старика вдруг начинает косить правый глаз, с каждой секундой все больше и больше, точно его утягивают куда-то под височную кость.

— О, господи-и! — скулит старик, хватается за глазное яблоко и пальцем начинает выкатывать на место уплывающий зрачок. — Кто бы ни попросил, не давай денег. Иначе — пропал! — старик усердно тянет себя за глаз, и на лице его проступает смеющийся Янкин.

По перрону катится цыганка с двумя мальчиками в матросках, как у казненного цесаревича, они скачут на игрушечных лошадках — помело с лошадиной башкой. В детстве Сафронова таких игрушек не было, он видел их только на картинках. Цыганка подступает к Сафронову:

— Дай денег! — певуче клянчит она. У цыганки голый живот ходит ходуном, словно в нем гуляет ветер.

— Нету, — говорит Сафронов.

— Тогда сюда погляди, — цыганка раскрывает свою сумку. — Не бойся!

Сафронов смотрит в сумку и будто проваливается в воздушную яму, летит куда-то, как на качелях, но падение его происходит не снаружи, а где-то в груди. Сафронов вскрикивает и вдруг замечает, что сидит в купе и держится руками за полку. В купе произошли перемены. На верхней полке возится Янкин, а внизу беседуют Рузаров и Яков Ильич.

— Левая и правая руки у меня отличаются, чувства в них разные, — рассказывает Руза-ров. — Правая работает и чувствует себя лучше, а левая бездельничает, и в ней слабость. Я левой все внимание обращаю, тогда ей лучше, тогда ей хорошо...

— А я, — говорит Яков Ильич, — стараюсь от мозга посылать импульсы различной силы. На правой руке большой палец — слабый, ему надо больше энергии, а указательный и так сильный, ему даю чуть меньше. А в безымянном вообще полно силы, в нем целый коллектив сидит...

Янкин крутит ручку радио: — Можно включить? — и сам же себе разрешает: — Можно. — Он поворачивается к Сафронову и начинает громко петь на мотив марша: — Космонавты! Космонавты подружились! Стали дружно жить космонавты! — чуть переводит дух и говорит: — Припев! У них дружба! Космонавтская дружба! — а Яков Ильич при этом улыбается и то и дело закрывает ладонью рот, точно улюлюкающий индеец, а когда отнимает ладонь, над губой у него появляются усы, причем всякий раз новые: длинные во все стороны, щеточкой, как у Гитлера, или по-кавалерийски загнутые наверх...

— Прилетели! — кричит проводница. В коридоре сразу начинают грохотать двери и бегать люди, раздаются громоздкие звуки, как будто передвигают тяжелую мебель.

Сафронов глядит в окно и сразу замечает подмену. Город смещен вбок на несколько сантиметров. Сафронов возвращается из странствий не в первый раз. Раньше город всегда был на своем месте, поэтому Сафронов и не обращал внимания на такие тонкости — просто не было повода. Сафронов внимательно изучает бегущий ландшафт. Ничто не пропало: дома, улицы, светофоры, мосты вроде бы остались, но их словно отодвинули для уборки, а потом вернули, и как-то небрежно. Сафронову даже кажется, что он видит смутные отпечатки зданий и улиц, похожие на вмятины на линолеуме, остающиеся от ножек дивана или шкафа.

— Как же так можно! — с отчаянием восклицает Сафронов. — Надо же точно ставить! Или не подметайте тогда вообще!

Сафронов справедливо опасается, что город, смещенный в сторону, уже не тот же самый, из которого он отправлялся в поездку несколько дней назад. Улица, где он проживает, будет уже не настоящая, а сдвинутая, дом будет не родным, а переставленным. Скорее всего, и люди тоже будут смещены относительно прежних себя, и стало быть уже будут не сами собой, а сдвинутыми...

От этих жутких мыслей Сафронов хватается за идущую кругом голову. Янкин ободряюще подмигивает Сафронову:

— Я вот тоже раньше любил голову трогать, а теперь все, натрогался на всю жизнь, — у него взлетает голова, Янкин ловко прихватывает ее руками и водружает обратно.