Нарушенная клятва - Кэтрин Куксон

— Ты будешь каждый день переодеваться к обеду, Тилли.

Идея понравилась ей и со временем незаметно перешла в потребность.

Ветер переменился, в трубе завыло и заурчало. Подойдя к печи, Тилли взяла несколько приготовленных поленьев и уже собиралась положить их на раскаленные докрасна уголья, но вдруг подумала: «Дрова хорошо прогорели — как раз в меру для того, чтобы испечь лепешку на сковороде. Почему бы не побаловать себя?» Но она терпеть не могла парить, жарить для себя одной, да к тому же уже переоделась. Нет уж, лепешками она займется завтра утром.

Тилли положила поленья в огонь, вытерла руки и подошла к корзине, чтобы взять сына на руки. Но в тот момент, когда она склонилась над ним, в дверь постучали. Видимо, кто-то пришел пешком: она не слышала ни стука копыт, ни скрипа колес.

Тилли открыла дверь и обмерла. На пороге стоял мужчина и, не сводя глаз, смотрел на нее.

— Можно войти?

Отступив в сторону, она взглядом проследила, как он остановился, быстро огляделся, подошел к огню и снова остановился между столом и диваном. Тогда она смогла сделать пару шагов от двери.

— Я пришел, чтобы извиниться. Джон сказал, что в прошлый раз я был груб с вами.

Она продолжала молча пристально смотреть на него, пока он не воскликнул несколько раздраженно:

— Что я могу сказать, кроме того, что пребывание в Америке не улучшило моих манер?.. — И, глянув по сторонам, спросил: — Я могу сесть?

Она, как во сне, сделала еще два шага и, рукой указав на стул напротив дивана, ответила:

— Да, конечно.

Он сел не сразу: сначала жестом преувеличенной учтивости протянул руку в сторону дивана и лишь после того, как Тилли села, уселся сам — лицом к ней и к ребенку, который по-прежнему спал в своей корзине в ногах дивана, поближе к огню.

Тилли ответила на прямой, немигающий взгляд своего нежданного гостя таким же открытым взглядом, но он смотрел на нее так долго, что ей стало неловко. Отводя глаза, она сказала:

— Я знаю вас достаточно давно, Мэтью, чтобы понимать, что вы отнюдь не считаете свое тогдашнее поведение по отношению ко мне таким, за которое стоило бы извиняться. Может быть, вы сразу перейдете к делу и сообщите мне о цели своего визита?

Он улыбнулся, и улыбка разом изменила его лицо: куда только исчезли надменный вид и холодный взгляд! Он моментально сделался привлекательным, даже красивым. А когда он заговорил в ответ, его улыбка перешла в смех.

— Вот это та самая Троттер, которую я помню: прямо к делу, безо всяких околичностей. А теперь, парень, давай-ка разберемся во всем как оно есть. Ты сунул лягушку мне в постель, а я сунула лягушку тебе за шиворот. — Откинув голову назад, он несколько раз кивнул, продолжая говорить: — Да-да. Джон неустанно говорит, что Троттер сделала много хорошего, когда была с нами. Ну а я могу сказать, что Троттер, когда была с нами, сделала пару-тройку не слишком-то хороших вещей. Вещей, которые напоминают о себе и по сей день. Например, кошмарами.

Ее губы беззвучно повторили это слово, потом она переспросила вслух:

— Кошмарами?

— Да, мисс Троттер, кошмарами. Первый из них я испытал, когда находился в интернате. Я поднял на ноги весь дортуар[2]своими воплями: мне приснилось, что я весь перемазан какой-то слизью, и по мне ползают лягушки.

Она слушала серьезно и внимательно, в ее глазах появилась тревога.

— Мальчики чуть не начали выпрыгивать из окон, — продолжал Мэтью. — Они решили, что у нас пожар. Но в Техасе было еще похлеще. Представьте себе: полный дом мужчин, каждый из которых за свою жизнь успел побывать не в одной переделке, но уж если я ору, так я ору — они все до одного повскакали и схватились за свои ружья и револьверы. Они подумали, что это индейцы угоняют их лошадей. Представьте себе: десяток мужчин в одном нижнем белье выскакивают из дома в темноту. А ведь это был первый раз за несколько месяцев, когда они сняли верхнюю одежду!

Тилли смотрела на него, а он смеялся, запрокинув голову. Тревога исчезла из ее глаз.

— Вы преувеличиваете, — сухо заметила она.

Мэтью перестал смеяться, пристально посмотрел на нее, потом ответил уже серьезно:

— Да, пожалуй — немного. Но что касается кошмаров — это правда. У меня действительно бывают кошмары, Троттер, — с тех самых пор, как вы сунули мне лягушку за шиворот. И всегда, всегда о лягушках: больших, маленьких, гигантских. И все они ползают по мне и пачкают меня своей отвратительной слизью.

— Нет! — Она даже подалась назад. — Только не говорите, что это я виной тому, что у вас бывают кошмары.

— Но ведь это правда: за них я обязан вам.

Она откашлялась и облизала пересохшие губы:

— Но в таком случае у меня тоже должны были бы случаться кошмары: ведь вы сунули лягушку мне в постель.

— Да, я это сделал. Но ведь вы были тогда взрослой девушкой — вам было шестнадцать, а я был всего лишь десятилетним мальчишкой, и притом весьма впечатлительным, легкоранимым.

Склонив голову на бок, она в упор взглянула на него.

— Легкоранимым? — повторила она, и почувствовала, что говорит тоном и словами Бидди, когда закончила: — Ну, если вы были легкоранимым ребенком, тогда я — Папа римский.

Мэтью снова рассмеялся, но на этот раз негромко, продолжая смотреть на нее, потом спросил:

— Почему вы думаете, что я был таким уж чертенком?

— По-моему, вы таким родились.

— «Такими» никто не рождается. Я думал, вам известно это — среди прочей премудрости, почерпнутой вами у покойного мистера Бургесса. Это окружающая нас обстановка, условия жизни делают нас такими, какие мы есть. Мы жили в одном доме с матерью, но я виделся с ней минут по пять в день — не более, и так было день за днем, год за годом. Даже до того, как она улеглась на свой диван, я не помню, чтобы когда-нибудь видел ее дольше. Я не помню, чтобы она меня обнимала. Не помню, чтобы когда-нибудь ощущал ее любовь. И никто из детей не чувствовал этой материнской любви, но я был ее первенцем. Я таил злобу на других, хотя и знал, что никто не получает от нее больше, чем я. Если бы я рос в доме вашей Бидди, которая, судя по всему, без памяти любит вас, а вы ее, уверен, я был бы гораздо более счастливым человеком. У меня не было бы причины вымещать свою обиду на ком бы то ни было. А я вымещал — подстраивал всякие пакости нянькам и горничным, а мой отец приходил и грозился выпороть меня. Он так никогда и не выпорол меня. А я мечтал, чтобы он сделал это, ведь тогда я бы знал, что кое-что значу хотя бы для него. Я любил отца. Вы знаете об этом, Троттер?

Она заколебалась прежде чем ответить:

— Что ж, вы выражали эту любовь довольно своеобразно. Вы покинули отца задолго до его смерти. Могли хотя бы иногда навещать его.