Слепой секундант - Дарья Плещеева

Я нанял себе в помощь отставного полицейского, Ивана Мельника. Ежели он жив, ты найдешь его через сына, что служит музыкантом в Большом Каменном и носит ту же фамилию. Скажи Мельнику условное слово: Акиньшин-де к хорошей невесте посватался. Он ответит: „Пусть бы взял в приданое хоть малую деревеньку“. Тогда можешь с ним разговаривать, он все тебе доложит. Если же его нет в живых, как и меня, то сам решай, как быть. Взваливать тебе на плечи этот розыск я не могу. Но когда ты все же решишь вывести на чистую воду тех, кто вверг в нищету семейство сестры моей, погубил Беклешова и много иных бед наделал, то Бог тебе в помощь — а я, где бы сейчас ни оказался, молиться за тебя буду.

Найми человека, чтобы следил за Коростелевым. Пока у него есть хоть медный грош в кошельке, злодеи от него не отвяжутся. Он передает деньги с лакеем Демьяном. Демьян несет корзину с провиантом в новую мужскую богадельню, что у Волкова поля, а там его уж встречают и корзину забирают. Пакет с деньгами лежит обыкновенно на дне. Штуку с богадельней придумали недавно, когда мы с Мельником уже почти докопались до правды. Вот и все, что я знаю. Поскольку я к сей минуте мертв, то полагаю, Мельник без меня прекратил свой розыск — хотя бы потому, что оплачивать его труды некому. Если доведешь это дело до конца — Господь тебя вознаградит, я знаю точно. А засим, с уверением в совершеннейшем почтении, твой покойный друг

Николай Акиньшин».

Андрей молчал.

— Кажись, не следовало это послание тут читать, — минуту погодя сказал Еремей. — Сдается мне, баринок мой драгоценный, что наш Фофанюшка сейчас узнал то, чего ему знать не полагалось. И коли он вздумает помириться с той бабой Василисой и ее Дедкой, то новость об отставном полицейском, что, статочно, выслеживает их хозяина, будет отменным подарком…

— Да ни сном ни духом!.. — фальшивым голосом воскликнул Фофаня.

— Ты прав, — задумчиво произнес Андрей. — До поры нашего любезного ворюгу нужно где-то припрятать.

— Да я еще одну присягу принесу! На том же образе! — пообещал Фофаня.

— Мы не знаем точно, что он нагородил Василисе. И чем занимался, когда его в город отпускали, тоже не знаем, — Еремей был неумолим. — Возиться с вором, Андрей Ильич, была твоя блажь. Не обессудь — побаловались, и довольно. Мы, может, и вовсе в Берлин лечиться поедем, а ему тут жить. А он, вишь, маломерок, его всякая собака обидит. Вон он и будет юлить да подлизываться. Знаю я таких…

— И я таких видал, — добавил Афанасий. — А про Дедку скажу — слава Богу, что гостинодворские молодцы его подручных в лицо знают, не то те спустили бы меня ночью под лед, Дедка шутить не любит. У него в полиции кто-то свой, про облавы вовремя доносит…

— Да уж — а коли бы не Божья помощь, под лед спустили бы меня, — отвечал Еремей. — У меня с перепугу аж язык прильпе к гортани…

— Возвращаемся в деревню, — решил Андрей. — А там устроим правильный военный совет и сочиним диспозицию. Фофаня поедет со мной.

— Он любит, чтоб его за ворот держали, — и Еремей сам вложил в руку питомцу злосчастный ворот. — Не выскочил бы на ходу. А я — к Тимоше. Андрей Ильич, Тимошку бы наградить надобно. Щегольски вражий возок опрокинул!

— Наградим. Ну поехали, что ли?

* * *

Пока они разъезжали, деревенские хоромы Андрея выстыли до такой степени — казалось, на дворе теплее, чем дома.

Еремей тут же взялся командовать — велел Фофане разжигать печь, благо сухие дрова были сложены в запечке и в голбце[4], Афанасия приставил драть бересту на растопку, Тимошку погнал за водой. Еремей решил напоить питомца горячим чаем с медом. Калачи к чаю привезли из города. В калачах Еремей разбирался. По тому, насколько пористым было плотное тесто, мог сказать, на льду ли месили или белых ручек пожалели. Пока разъезжали по столице, калачи замерзли, но Еремей знал способ, как их отогреть в горячих полотенцах.

Андрей, сидя на лавке в шубе, уже расспрашивал Афанасия:

— Твой барин увез с собой девку, Дуняшку, горничную Марьи Беклешовой. Обещался хорошо спрятать. Что тебе об этом известно?

— Я сам отвел девку к госпоже Коростелевой, — сказал Афанасий, — и передал на словах, что надобно не у себя держать, а поскорее найти ей приют в тихом месте. Сестра барина велела передать — спрячет надежно у добрых людей. У нее у самой-то нельзя — эти злодеи, которых мы с барином ловили, тут же бы девку приметили. Они же у нас на хвосте висели. Я тех, кто нас выслеживал и барина моего заколол, заприметил и узнать могу.

— Это понятно. А Дуняшка может узнать того подлеца, который ее барышню с толку сбивал. Жаль, не расспросил ее о приметах… Фофаня! Садись к столу, писать будешь.

Оказалось, Афанасий не умеет изображать человеческие лица словесно:

— Ну, первый, скажем, был ростом с меня, нос обыкновенный, лицо обыкновенное… одет обыкновенно…

— А ты бы узнал его в толпе? — терпеливо допытывался Андрей.

— Как не признать! Из целого полка признал бы!

— А по каким приметам, коли нос обыкновенный и все прочее — тоже?

— Он смотрит так… Плохо он смотрит…

— Записывай, Фофаня, — велел Андрей озадаченному вору. — И что, был этот обыкновенный господин среди тех, кто тебя в Гостином дворе сыскать пытался?

— Ясно дело, был!

— И кум Анисим его видел?

— Видел!

— Ну, уже кое-что. Пиши, Фофаня, — приметы взять у кума Анисима. Второй сукин сын каков?

— Да каков? Росту обыкновенного…

Стало ясно, чем придется заниматься на следующий день: беседовать с гостинодворскими молодцами.

— Тимошка! Теперь ты. Вспоминай, на кого похож… Есть! Догадался! Дядя Афанасий! На кого из полковых знакомцев первый злодей походил?..

Таким путаным путем определились весьма приблизительные приметы лазутчиков мусью Анонима: детина лет сорока, с лицом приятным, бритый, румяный, одетый в длинный бурый армяк, волосы под шапкой не разглядеть, и детина лет двадцати пяти, чернобровый и смугловатый, ростом на вершок пониже первого, в коротком тулупчике и черной финской шапке горшком. Тимошка добавил, что более молодой горазд бегать, а нос у него вроде кривоват, как будто имел рандеву с почтенным кулаком.

Потом Еремей забрал исписанные листки и предложил решить — как быть с Фофаней. Звучали тут проникновенные восклицания вора, и призывы к милосердию, и воспоминания о присяге. В ответ Фофаня слышал: присяга разом вылетит из воровской головы, когда ей придется иметь дело с Дедкиными приспешниками.

— Так все же просто, — сказал наконец уставший после суетливого дня Афанасий. — Уезжая завтра в город, взять с собой Фофанькино добро, включая штаны с башмаками. Пусть сидит дома в одной рубахе да печку топит, чтоб не околеть. Босиком по снегу недалеко убежит.