Орест и сын - Елена Чижова

Павел Александрович поднялся, приложил руку к Ксеньиному лбу, задержал и отвел ладонь. Лицо Ксении изменилось: глаза подернулись белой поволокой и остановились. Поволока расползлась по углам, как гнилой холст. Из темных прорех лезли косые тени и шли хороводом. Пластмассовый плоеный абажур наливался металлической тяжестью. Ксения заговорила, и при первых звуках ее голоса Чибис прижал руки к солнечному сплетению и скорчился над столом. “Я видела небо, и город, и львиную дорогу, и звезду. — Ксеньины глаза сияли из-под белого платка. — Она обманщица. Предаст и погубит... Я одна могу спасти...”

Ксения пошатнулась. Павел Александрович приложил ладонь к потухающим глазам и сделал быстрое движение щепотью, как будто собирал зрение в горсть. Ксения обмякла и упала бы на пол, если б врач не подхватил ее под спину и колени. Он поднес Ксению к дивану и положил. “Покройте пледом. Когда проснется — будет озноб”. Чибис поднялся и с неловкой осторожностью прикрыл спящую синим детским одеяльцем, брошенным на диване. Потом он перенес стул и устроился у изголовья. Боль, ударившая Чибиса, не отпускала. “Ничего страшного. Переходный возраст. Разгулялось воображение. Такое, увы, бывает. Пройдемте в спальню, я объясню”, — Павел Александрович утешал.

Темные мужские портреты следили за Чибисом из дубовых рам. Из спальни доносились размытые голоса. Он услышал скорые шаги по коридору, — из кухонного крана полилась вода. На плите что-то звякнуло, и шаги побежали обратно. “В синей бутылке, в лаборатории”, — долетел голос отца. Чибис прислушивался. На кухне слабо зашумел чайник, потом сильнее, пока наконец не запрыгала крышка. Тихие женские голоса звенели посудой.

Ксения шевельнулась. Не просыпаясь, она выпростала руки и положила их на одеяло — вдоль туловища. “Так заставляли в детском саду”, — Чибис вспомнил, и сердце его задрожало. Он видел ненавистный мертвый час, когда воспитательница ходила между кроватями, ступая в такт тиканью стенных часов, и бдительно следила, чтобы никто из детей не прятал под одеяло руки. “Спать”, — он услышал когтистый голос, протянул руку и коснулся Ксеньиной щеки. “Спать”, — приказали снова, но Чибис зажмурился и зажал ладонями уши.

За спиной висели портреты, не сводившие с него глаз. Все они были мужчинами, не имевшими отношения к его семейной тайне. К тайне имела отношение девочка, догадавшаяся о своей смерти. “Неужели — она?” Догадка, разыгранная на газельей шкурке, обретала живые черты. Ей, пришедшей по доброй воле, его мать передаст тайну рождения…

Чибис бросился к секретеру, выхватил верхний ящик и из глубины пустой выемки достал еще один — маленький, потайной. В нем лежал серебряный футляр, похожий на яйцо. Яйцо распалось на две скорлупки, открывшие серебряный перстень-печать. Буквы, выбитые вязью, сплетались в монограмму. Чибис шевельнул губами и поцеловал перстень прямо в буквы. Обойдя стул, вставший поперек дороги, он подошел к дивану, на котором, неподвижно вытянувшись, спала мертвым сном девочка, и, оглянувшись на портреты, приложил печать к темным Ксеньиным губам. Из-за Чибисовой узкой спины портреты следили внимательно. Чибис сидел на стуле и верил: настанет время, и материнский перстень подействует как вакцина, спасающая от смерти.

Глава VI. ГЛИНА И ЖЕЛЕЗО

Орест Георгиевич проснулся в тишине. Ломило голову. Он попытался вспомнить. Несвязные картины, острый свет, бьющий в глаза. Перед глазами стоял платок, белый и морщинистый. Он мотнул головой. Подле кровати на тумбочке валялись пустая ампула и клочок ваты. Он поднес к носу: пахнуло спиртом. Надпись на ампуле была неразборчивой. Рядом лежала сложенная записка. Орест Георгиевич развернул. Светлана писала о том, что должна идти на работу, придет позже, к вечеру. Павел обещал зайти днем, — Антон дал ключи.

Орест Георгиевич поморщился и поднялся. Колени дрожали. Кажется, Павлуша перестарался. Он заглянул в комнату сына. Никого. Орест Георгиевич подумал: надо бы позвонить на работу, но махнул рукой. Мало-помалу память возвращалась. Теперь картины не вспыхивали, а складывались в отрывки. Особенно мучительным было воспоминание о подвальной мастерской. Орест Георгиевич пытался найти объяснение, но отметал, содрогаясь. “Ровесница сына… Будь я проклят!” Осознание, приходящее медленно, рисовало картины расплаты. Если она расскажет родителям… Все, что наступало в дальнейшем, становилось справедливостью, гибельной и для него, и для Антона.

“Так. Будь что будет. Во всяком случае, надо приготовиться”. Закрывшись в кабинете, он взялся за бумаги. Энергично выдвигал ящики, снимал пачки со стеллажей.

Бумаги разделились на три кипы. Первая, аккуратно выложенная на бюро, состояла из писем, собранных в пачки и перевязанных нитками крест-накрест. Он отложил, не развязав. Снизу торчал угол синего конверта, склеенного из плотной, бандерольной бумаги. Орест Георгиевич вытянул и раскрыл. Два малюсеньких кусочка клеенки на красных веревочках. Он сам снял их с ручки и ножки новорожденного Антона. На каждом рукой безвестной повитухи было выведено “мальчик” и указан час рождения — час смерти его жены. Он положил на письма — сверху.

Вторая кипа, занявшая полстола, состояла из старых рукописей. Третья, большая и расхристанная, расползлась по полу: листы черновиков. Он собирал их и бросал в эмалированный таз. Таз наполнялся, кипа вспухала и шевелилась, как закипавшая каша. “Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов...” — Орест Георгиевич услышал свой голос. Эту песню, разбирая бумаги, всегда напевал отец. Он вспомнил: отец, закутанный в клетчатое одеяло, — сложенный угол остро торчал над затылком и делал отца загадочным, похожим на отшельника.

Не хотел, чтобы сын становился химиком. Упорно повторял, что нынешняя наука лишена главного, для настоящей химии Орест опоздал родиться. Позже, уже взрослым, Орест Георгиевич и сам приходил к выводу, что науки, которыми они занимались, были, и вправду, разными химиями. Наука отца требовала рыцарского, самоотверженного служения, начальным и непременным условием которого была всесторонняя образованность. Отец считал естественным для химика знать математику, историю и языки, иметь не общее представление о медицине, знать юриспруденцию и астрономию, а главное, ставить перед собой задачи, отдававшие, по мнению Ореста Георгиевича, явным шарлатанством. Чего стоила, например, отцовская сокровенная мечта улучшить саму природу человека, воздействуя на него каким-то химическим реактивом, который еще предстояло открыть. Он, по мнению отца, имел бы силу очистить человеческий организм от вредных примесей, однако последние понимались не как шлаки, продукт переработки веществ, занесенных извне, а как отклонение человеческой натуры от эталонной сущности.

Позже, читая в спецхране специальную литературу двадцатых годов, Орест Георгиевич пришел к заключению, что сама по себе цель, выглядевшая шарлатанской с высоты шестидесятых-семидесятых, в двадцатые, как ни странно, не казалась безумной. У нее были уважаемые в научном мире сторонники, однако были и оппоненты. Но споры касались скорее не цели, а средств ее достижения, а также характеристик эталонного образца. В тридцатые годы, в свете окрепшего и ставшего кристально чистым единственно верного учения, официальная наука от этих поисков отказалась, по крайней мере в области химии, чтобы позже, уже после войны, они вынырнули в биологии — несколько видоизменившись. Орест Георгиевич помнил: тогда отец бросился разбирать свои старые записи, склоняясь над белым эмалированным тазом — отшельником, закутанным в плащ с откинутым назад капюшоном. До развязки отец не дожил.