За лесными шеломами - Юрий Григорьевич Качаев

зазеленели поля и провяли дороги, с юга пришёл слух о половцах. Они жгли и пустошили левобережье Днепра.

Князья смоленские, спешно собрав войско, выступили против степняков и были разбиты под городом Ростовцем. Их несчастьем не замедлил воспользоваться Святослав Черниговский. С сильной ратью он двинулся к Днепру, послав сказать Мономашичам: «Вы не можете защитить своей земли от поганых, так зачем сидите в Киеве? Ступайте к себе в Смоленск».

Мономашичи, не желая войны, уехали будто бы не в Смоленск, а в Белгород. Эти слухи подтвердил нечаянный гость из Чернигова. Он вошёл в горницу Всеволода в старой, потрёпанной рясе, из-под которой выглядывали рыжие сапоги.

— Господи! — воскликнул князь. — Ты ли это, отче? Какими ветрами?

— Весенними, — прогудел поп Иван, улыбаясь всем своим большим грубым лицом. — Как видишь, явился, да чуть запылился.

— Это мы поправим, воды в Клязьме хватит, — радостно говорил Всеволод, подходя под благословение. — Скучал я по тебе, отче, всё вспоминал наши полунощные беседы. Теперь я тебя скоро не отпущу.

— А я и не тороплюсь.

— Вот и славно. Поглянется — оставайся насовсем. Я князю Святославу напишу, он не обидится. Будешь моим духовником и советчиком.

— Право слово, не знаю, — поп Иван помотал кудлатой головой. — Исповедь выслушать я сумею, а вот советы давать не берусь. Учёного учить — только портить.

Священник помолчал и вдруг сказал:

— Многотрудное время для тебя наступает, князь.

— Ты о чём?

— О брате твоём, Михаиле Юрьиче. Встретил я его, как входил в терем. Он куда-то в дорогу собрался?

— В Городец на Волге. Хочет там стены подновить.

Поп Иван кивнул и продолжал:

— Прости, княже, мою прямоту, но я видел печать на лице его...

— Печать?

— Да, печать смерти. Не жилец он на сем свете.

У Всеволода по спине пробежал колючий озноб. Сердце заныло от недоброго предчувствия.

— Ты ошибаешься, — сказал он.

— Нет, княже, я много видел таких лиц, отмеченных знаком... Готовься принять на свои плечи тяжкое бремя. И да поможет тебе святой Дмитрий, твой ангел-хранитель!

Они поговорили ещё о киевских делах, потом отец Иван перекрестил молодого князя и неслышно вышел из горницы.

Всеволод остался наедине со своими думами. Впервые в жизни он испытывал необоримый страх. До сих пор рядом с ним постоянно находился старший брат — храбрый, рассудительный и твёрдый человек, в нужный час всегда приходивший на помощь. У него Всеволод учился владеть оружием и обуздывать нетерпение, с него брал пример воинской доблести и сугубой осторожности в поступках, когда глаза застилает красная пелена гнева.

И вдруг Михалка не станет? Эта мысль не укладывалась в голове. Она казалась такой же нелепой и чужеродной, как мысль о собственной смерти. И к ней нельзя было привыкнуть.

Всеволод опустился на колени перед образом. Никогда, с самого детства, он не молился так горячо и искренне. После молитвы полегчало, тревога притихла, но осталась жить под сердцем маленькой голодной змейкой.

* * *

На рассвете ко Всеволоду в опочивальню постучал Воибор. Вид у отрока был взволнованный.

— Что? — спросил князь, и руки у него похолодели. — Беда с Михаилом?

Воибор молча покосился через плечо. Из-за его спины выступила пожилая женщина и, часто кланяясь, приблизилась к князю.

— Пойдём, батюшка, пойдём, касатик, — сказала она ласково. — Княгинюшка тебя кличет...

Всеволод почти побежал на женскую половину. Но его дальше дверей в покои жены не пустили.

— Началось у неё, — пояснила Феврония, отводя деверя в сторону. — На-ка вот, съешь.

Она протянула большую ложку гречневой каши.

— Зачем? — удивился Всеволод, прислушиваясь к стонам и крикам из-за двери.

— Съешь, Митя, — повторила невестка. — Обычай такой.

Князь послушно стал жевать кашу. Она была такой солёной и переперченной, что у Всеволода глаза полезли на лоб.

— Вот и умница, — приговаривала Феврония. — Теперь, поди, знаешь, каково нам, бабам, рожать: и солоно, и горько, и дух захватывает[36].

Всеволод что-то промычал в ответ. Крики за дверью смолкли. Князь тревожно уставился на невестку.

— Да не убивайся ты, — сказала она. — Девка молодая, ядрёная. Чай, уже разрешилась. Пойду узнаю.

Спустя какое-то время — Всеволоду показалось, что прошёл год, — Феврония вынесла на руках белый свёрток. Из него выглядывало крохотное личико ребёнка.

— С дочкой тебя, Митенька!

— Ишь ты, с-смотрит, — заикаясь, сказал князь, — чудо ты моё живое... Маша-то как?

— Маша своё дело сделала, отдыхает теперь. — Феврония засмеялась. — Попозже приходи проведать да повитухам подарки не забудь...

Через несколько дней епископ Ростовский крестил девочку в Соборной церкви.

Но радость и горе ходят по земле рука об руку. Вестник, которого Всеволод отправил в Городец звать Михаила на пир, вернулся почерневший от бешеной скачки. Князь Михаил Юрьич, сообщил он, лежит при смерти и ждёт брата своего проститься.

— Поспеши, князь, — от себя добавил гонец. — Может, ещё и услышишь последнее слово.

Десять поприщ до Городца Волжского Всеволод покрыл в один день, лишь меняя запасных коней да пересаживаясь из седла в седло. Его шатало, и всё тело разламывало, когда он вошёл наконец в посадничий дом.

Михаил лежал в постели возле окна, распахнутого на Волгу. Звук шагов заставил его повернуть голову. Всеволод подошёл и встал на колени.

— Слава богу, — услышал он слабый голос брата. — Ты, Митя, возьми столец, поговорим на прощанье. Вот так, вот и ладно.

Всеволод, едва удерживая закипавшие слёзы, присел рядом и посмотрел на Михаила. Под глазами брата подковами лежали лиловые отёки, щёки ввалились, а русые кудри были влажны от пота.

— Как племянницу-то нарекли? — спросил Михаил.

— Всеславой.

— Да, — продолжал старший брат, — мне бы по годам на свадьбе у неё гулять, но, видно, не судил господь. Мои-то, поди, ревут?

— Не знают ещё. Я не велел говорить им.

— Правильно, наплакаться успеют. Но я за них спокоен, пока жив ты. Иное заботит: Ростиславичи. Моя смерть их обрадует и взбодрит. Так что гляди в оба. Ежели можно будет поладить миром — уступи все, но Владимира не отдавай. В нём твоя сила, не в боярах. Из ближних же людей опорой тебе будет Ратишич...

Михаил замолчал, тяжело дыша. На лбу его выступил крупный, как бусы, пот. Всеволод рушником вытер брату лицо, и тот снова заговорил: