Компаньонка - Перихан Магден

Внезапно просыпаюсь. Вытащив ногу из-под Дональда Карра, выскакиваю с кровати. О господи! Что я наделала! Мне следовало уйти с корабля до рассвета. В панике замираю, скрестив на груди руки. Что же делать? Карр шевелится, и я прихожу в себя. Беззвучно, как мышь, надеваю ботинки. Схватив с пола синюю банку, бросаюсь прочь из каюты.

Если не успею забрать свои вещи, ничего. Надо немедленно бежать отсюда. Поднимаюсь по лестнице на палубу. Мы еще стоим в порту. Я должна торопиться.

Роскошный черный лимузин возникает ниоткуда перед кораблем. С замирающим сердцем стою, чтобы увидеть, кого он привез. Шофер открывает дверь. Высовывается изящная ножка Мэри Джейн Праймроуз. Она в бежевом льняном костюме. Привлекательна и строга. С заботливой улыбкой смотрит на девочку, которую вытаскивают из другой двери. Санитар в белом несет девочку к кораблю, как драгоценную вазу: вот они поднимаются по трапу. Девочка сразу замечает меня. Радостно машет тоненькой ручкой. Лицо ее сияет от радости. Она любит меня.

Следом за ними по трапу взбираются известный писатель со своим любовником. Любовник слишком долго пробыл под весенним солнцем: нос у него сгорел и стал ярко-красным. Теперь смотрится совершенно несуразно на его совершенном лице.

Девочка слезает с рук санитара. Бежит ко мне. А я все еще пытаюсь думать о другом. Бросаю синюю банку с палубы в море. Руки девочки у меня на шее. Запах ее волос заполняет мне легкие. Как я соскучилась по ней. Нежно целую ее в шейку: «Детка, ну вот ты и вернулась».

У нее отдохнувший вид. Нет кругов под глазами. На лбу — челка дьявольским треугольником. Глаза пристально рассматривают меня. Она шепчет мне на ухо:

— Так боялась, что ты уйдешь с корабля.

— Не говори глупостей, — отвечаю я. — Давай пойдем отсюда.

Мэри Джейн снисходительно следит за нами. Она не одобряет эту сцену примирения. Что ты, блондинистая кукла, понимаешь в жизни? В этой игре мы не можем выбирать следующий ход.

— Пойдем к тебе в каюту! Я соскучилась.

— Ты соскучилась по моей ужасной каюте на третьей палубе? По этой душной норе?

— Это все Тамарина жадность. В Барселоне писатель с любовником выходят. Скажу Мэри Джейн поговорить с Капитаном, чтобы мы переехали в их сюит. Нас будет разделять только одна дверь. Там нам будет очень хорошо.

— Ты, скорей всего, переселишься туда с бабушкой. Она сядет на корабль в Марселе.

Она растерянно спрашивает:

— Бабушка? Бабушка сядет на наш корабль?

— Ага. Я получила факс от Тамары.

— Тамара прислала тебе факс? Надо же, какая честь! Нашла для нас время среди своих хлопот… Ей еще и дядю нужно контролировать — что он там подписывает. Она, конечно, поведала тебе что-то важное.

Доходим до двери ее каюты:

— Слушай, пойдем в другое место, — говорю я. — В твою каюту мне тоже не хочется.

— С чего вдруг тебе в мою каюту не хочется? — обижается она. — Ну и куда пойдем? Сейчас слишком много народу везде.

— Просто не хочется, — говорю, и чувствую, как во мне нарастает злость. Вот мы и начали танцевать наше танго…

— Смотри, кто-то лежал в моей постели, — говорит девочка.

— Это была я.

— Потому что скучала?

— Ты закончила свою картину?

— «Танго танцуют вдвоем»? Ты и ее видела?

— Все. Я пошла в душ, — злюсь я. — Сегодня что-то жарко.

— Все надо скрывать?! — взрывается она. — Обязательно делать вид, что я ни вены себе не вскрывала, ни лекарство не пила! А ты не должна показывать, что соскучилась по мне? Я должна скрывать, что мне больно от того, что я тебя скоро потеряю? И, конечно, я не должна говорить о концертах, которые периодически устраиваю, когда напиваюсь? Давай забудем и о моем лунатизме! Давай продолжать делать вид, что я по-прежнему верю, что я все еще верю, будто надписи в бассейне сделала ты! Давай не будем ни о чем спорить! Давай делать вид, будто ничего нет и не было!

— Да, давай так и сделаем, — тихо говорю я. — Знаешь, мне невыносимы эти сеансы самокопания. Тебе, конечно, нравится играть в такие игры. Напитавшись ими, ты творишь чудеса у холста. Но мне от твоих игр плохо. А когда мне плохо, мне хочется сбежать.

— Ты собиралась уйти с корабля! — плачет она. — Поэтому ты и выкинула свою синюю банку! Пусть хотя бы она спасется, раз ты не можешь, да? Ты проспала, не успела сбежать, так? Проспала, как сурок.

Закрываю лицо руками. Да, я проспала, как сурок.

— Скажи им: пусть бабушка сюда не вздумает приезжать! — кричит она, рыдая. — Смотрите, пусть не вздумает приезжать!

— Хорошо, скажу.

Выхожу, хлопнув дверью. Хорошо бы переодеться. Надеюсь, что Карр уже проснулся и ушел.

В моей каюте трудится горничная. Надев короткое платье, предоставляю каюту в ее полное распоряжение (интересно, когда она пришла, Карр еще был в кровати?). Странно: у меня, как у робота, будто выключили все чувства. Мне все равно. Шагаю на поиски Мэри Джейн. У входа в ресторан сталкиваюсь с Норан.

— Пойдемте, выпьем чаю, — приглашает она.

Конечно, чаепитие означает новости.

— Вчера поздно вечером, после того, как мы с вами разошлись, мы отправились в Неаполь и, по настоянию одного тамошнего знакомого продюсера, пошли в модный ночной клуб. Я вообще-то не люблю ходить в такие места. Но тот продюсер — он желает снять со мной фильм — был так настойчив, что мы не смогли отказаться. Он сказал, что в том клубе бывают только сливки общества. Там он познакомил меня с несколькими людьми. Одна женщина была так красива, что я была искренне поражена. Стройна, как кипарис… С бледным, полным невысказанной боли, умным лицом, с длинными рыжими волосами. Как сказали бы наши, идеальный материал для кино. И кто бы это был, догадайтесь? Мать малышки!

Узнав о печальном событии, произошедшем с ее дочерью, она сразу вылетела из Греции частным самолетом господина, с которым, полагаю, встречается. Она поехала в больницу, постояла у изголовья девочки, лежавшей без сознания с зашитыми запястьями, а потом по настоянию друзей пошла в тот клуб. Не могу сказать, что не шокирована тем, что она может танцевать, когда дочь лежит без чувств и ей так плохо. Но иногда человек от боли не сознает, что делает.

Взмахнув длинными, как крылья бабочки, ресницами, Норан ненадолго придает лицу встревоженно-печальное выражение. С уверенностью могу сказать: она вспоминает сцену одного старого фильма, где красотка страдает от любви.

— Надо же, расщедрилась! — хмыкаю я.

— Да уж. Могла бы посидеть рядом с ребенком, пока та не проснется.

Она нервничает потому, что сошла с пьедестала: вступила в диалог, признала мою правоту. Она тут же берет другой сценарий. В новом сценарии сама она осталась бы сидеть до самого утра у кровати ребенка, а когда девочка проснулась бы, крепко обняла ее. Камера дает крупный план, девочка смотрит ей в глаза, и Норан с дрожащими губами говорит: ах, детка, детка моя.