Удавшийся рассказ о любви - Владимир Маканин

За долиной за зеленой,

где солдатом расставался…

И, всхлипывая под песню, шатаясь и гнясь к земле, медленно переходит дорогу Кручиниха к следующей избе.

Председатель Груздь и оба бригадира заперлись у Груздей и о чем-то шепчутся, окна занавесили. В правлении сидит счетовод и томится: в пустоте и тишине один-одинешенек щелкает на счетах. Одноногий, высокорослый, он дома поест и опять приходит считать, хотя считать ему нечего – придет, костыли в сторону и пересчитывает, щелкает, и избави боже его оторвать: занят… И ежечасно пристает к нему кладовщица, здоровенная девка Валька, травит его:

– Иди к бабе. Время уже.

– Не мешай.

Валька басит:

– Иди, иди. А то Иван Семеныч бабу твою отобьет.

– Не мешай.

– А ты не порть счеты, дурень безногий.

– Вот я тя щас костыликом…

К одиннадцати часам, почти к полудню, пацаны, младшие братишки и с ними вся мелкота, двинулись на Бугры. Нечесаные, обгоревшие, с облупленными носами, они расселись стайками на земле. Были там две березы, гнутые, как Кручиниха, – на них тоже влезли и расселись.

– Во! Во, пылюга! – кричали они сверху.

– Э, балда, – более старшие пацаны презрительно выбранили их снизу. Они и раньше заметили курящуюся по дальней дороге степную пыль, но легка была пыль – одна машина. И уж никак не колонна, не трактора, не комбайны.

– А за лесом они не проедут?

Справа от Бугров был лесок, тот, что с лесником, и кругозор ограничивался.

– Не.

– А позапрошлый помнишь? Той дорогой и проехали.

– Так то не к нам.

– А все равно б посмотреть.

Пацаны сидели, как бы дело делали, кто-то бегал домой, возвращался с куском хлеба, подхватив два-три сигаретных бычка по дороге, – и опять сидели. За час или за два нет-нет и катила вдалеке маленькая, как коробок, машина. Сначала хвост пыли, а затем выкатывался, обозначался впереди пыли и сам коробок, с колесами и еле видным пятнышком, лицом водителя. Но машина не сворачивала, мимо, и пацаны провожали ее опаленными до мяса носами.

Прекратилось гудящее пение дедов, и совсем тихо стало. Не лаяли собаки, жарко. Туберкулезный мальчик, сын дачницы, покричал, поплакал и настоял, чтоб его вывезли в колясочке на крыльцо в нережимное для него время. Он сидел, тоже уставился пламенным личиком в ту сторону, ждал, смотрел с крыльца (как с возвышения) и будто бы тоже был сейчас на Буграх с ребятами.

Деды петь перестали – двое ушли за Черным Петухом, а третий хоть продолжал, но напевал очень тихо:

За дальней за сторонушкой,

где солдатиком я был…

Этот дедок стар был, слепнул, уже много лет видел он все хуже и хуже, однако добирался и до дальней дороги, сидел на плоском камне с вениками для проезжающих. Здесь его вконец издразнивали пацаны.

– Дедка, деду-у-уня, – просили девичьими голосами озорники, – дай семечек маленько, в кусты с тобой сходим.

– У кусты, миленькие, у кусты, – дрожал дед голосом, щупал свои веники и мешочек с семечками. – А никого ль близко нету?

– Никого, дедунь. Так дай нам семок…

Черный Петух был самый обычный, черный с красным, вот только гребень у него был не как у всех, а черный. И слушок пополз, что в последние похороны этот самый Черный Петух опять появился на кладбище. И хоть в приметы не верили, им, старикам, виднее, хороший это знак или нет, и пусть смеются, – они, старики, ради большого дела уж как-нибудь переживут лишнюю насмешку. Вот так и пошли два деда за Черным Петухом. Еще петушонком его кто-то выкинул, и бедняга всю свою петушиную жизнь бродил по задворкам и огородам, тряс несчастливым гребнем, прося у людей хлеба и кур, и два-три раза в день спасался от близкой смерти – бегал от гнавших его людей с совсем уже переродившимся в дикое кукареканьем. И ведь подвальные крысы не съели его смолоду, и кобчик не взял, вот такой он и появлялся вдруг.

– Это он птицеферму организовать хочет, – скромно и тихо шутил бригадир.

Одни этого петуха брать не хотели, другие ждали, когда свой издохнет или состарится, – и в суп петух с черным гребнем так и не попал. Пацаны обычно с криками гоняли его и, видно, загнали на кладбище, вот и бродил он пару дней меж могилок, радуясь спокойному месту. Это вызвало разговоры: «Он, сволочь, и курицу мнет, будто это не курица, а черт-те что!..» – говорили бабы. Примерно в пятом часу нервного дня, не в силах унять своего волнения, старики и прикончили петуха камнями. Не так-то просто оказалось это сделать.

Они возвращались с кладбища довольные, шли по деревне, разговаривали:

– Конечно, он тут ни при чем, а пусть не пугает, дьяволюга черный.

– Все как-то легче будет, – поддакивал второй старик.

– А шустер был!

Петух и правда был шустер. И вот еще что: не черный он оказался. Лежал прибитый, в перьях по ветру, в крови, а злосчастный гребень был лишь чуть темнее обычного. Может быть, выцвел, а может, слинял от долгой и одинокой грусти.

Вечер приближался тихий, настороженный, даже стадо пришло притихшее. Лишь изредка слышалась негромкая, стиснутая коровья жалоба, будто коровы тоже жили и мучились ожиданием. Деды ушли с улицы. Пацаны не бегали как обычно. А в восьмом часу вечера не выдержал, сорвался Иван Семеныч. Он давно не бывал на уборочной и вообще непривычен был к ожиданию. Сначала с громким спором он полез к председателю Груздю, Груздь ушел, смолчал, а Иван Семеныч что-то кричал ему вдогонку. Дальше еще хуже. Он, конечно, кричал не избе и не крыльцу Катерины, но стоял он под Катериниными окнами, но стоял у ее избы, но люди выглядывали на шум, и получалась картина (деревенский скандал).

– Заперлась?.. Сейчас я ей нехорош! Отвечай: нехорош?.. Да я и сам, может, не пойду, если впустишь!

Случайность, вот так оно и бывает, нервы не выдержали. Конечно, может, Катерина его и не пустила, а может, ее просто в избе не было, у Наталки была или еще к кому зашла. Во всяком случае, через час она его пустила, и он стал жить у нее на виду всей деревни. Как в городе, взял да переехал. Но это через час, а сейчас он сидел на ее крылечке и выкрикивал:

– Никому не нужен. Ну, ник-кому не нужен!

Вспышка его длилась минут десять, затем еще тише стало, избы задремали – ночь. Тихо в хлевах, в сарайках, и последние ночные шаги в избах, и люди думали, что вот и Иван Семеныч занервничал, и, может, это уже последняя черта, и, значит, недолго ждать и скоро приедут. Люди переворачивались во сне с боку на бок, и сквозь старые срубы изб от одного к другому тянулась долгая ночная мысль о том, что кто ее знает, Катерину, строгую да скрытную, кто ее знает? – может, и правда какая-то глубокая яма под платьем у одинокой бабы и тянет всякого, а ведь ни виду, ни стати в плечах, ни бедовости, – о чем говорить-то с ней?.. Ночь ползла мягко, машины гудели дальней дорогой, все мимо и мимо, – а может, в Катерине есть что-то особое бабское, говорят, бывает такое, Иван-то Семеныч был всем понятен, а вот она с чего спятила? – об этом тоже можно было подумать. О чем угодно можно было думать, думать и хоть немного отвлечься от мысли, что хлеб стоит, много хлеба, и хорошо, что еще не осыпается.