Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 2 - Семен Маркович Дубнов

еврейской культуры с немецкою обогатилось еврейское творчество, от их слияния — немецкое. Там, где ассими­ляция доходила до своего логического конца, это культурное смеше­ние давало часто пышные плоды — на почве немецкой, а не еврейс­кой литературы. Дивную силу проявил раствор еврейской мысли в европейской. Если к началу XIX века культурная амальгама дала Германии только трех литературно-салонных героинь — Генриету Герц, Доротею Мендельсон и Рахиль Левин, то вторая четверть века выдвинула трех крупных творцов — Берне, Гейне и юного Маркса, которые также силою роковых обстоятельств очутились вне еврей­ства.

Апостол политической свободы, Людвиг Берне (1786—1837) переживал свой личный кризис в критический для Европы 1815 год. Тридцать лет жизни были уже позади: детство Лейба Баруха (еврей­ское имя Берне) во мраке Еврейской улицы Франкфурта, недолгое пребывание студента в берлинском доме Генриеты Герц, фабрике но­вых «иудео-христиан», и мимолетная любовь зеленого юноши к этой царице салонов; учебные годы в разных университетах Германии и гул наполеоновского шествия, возвещавший евреям свободу. Фран­кфуртское «купленное равноправие» 1811 года принесло молодому юристу «карьеру»: должность полицейского делопроизводителя (Polizeiaktuar) в родном городе, а избавление Германии от францу­зов отняло у него, как еврея, эту «государственную» должность. В годы освободительной войны Берне пережил, подобно многим, тогдашнюю патриотическою горячку, но скоро отрезвился. Тор­жество реакционной политики «христианско-немецкого государ­ства», в связи с юдофобской вакханалией Рюса и компании, за­жгло в душе Берне революционный огонь. Сын еврейского хода­тая на Венском конгрессе, Якова Баруха, он мог в родном городе следить за перипетиями борьбы франкфуртского сената с еврея­ми, и еще в 1816 г. сам писал докладную записку Бундестагу с жа­лобою на сенат. В это время он уже проникся убеждением, что луч­ше апеллировать к народам, чем к правителям. Он стал литератур­ным вождем освободительной армии, призванной избавить немец­кий народ от ига «36 тиранов Германии». Его остро отточенный литературный меч беспощадно разил германских «филистимлян»; но не под еврейским знаменем выступал публицист-боец. Он был убежден, что еврейский вопрос есть лишь частность общегерман­ского политического вопроса: «Чтобы помочь евреям, — писал он, — нужно связать их дело с общими требованиями права и сво­боды». Сам Берне внутренне уже слился с германской нацией, и скоро ему пришлось сделать последний, официальный шаг по пути слияния: он принял лютеранство (1818). Берне смел с арены борь­бы свое еврейство, чтобы оно не мешало ему выступить в бой за свободу Германии в качестве нестоящего немца; но он ошибся в расчете. И события, и люди напоминали беглецу о лагере, кото­рый он покинул.

Через год после его крещения произошла вспышка погромов в Германии. Берне откликнулся слабою для его пера статьею: «За ев­реев» («Für die Juden», 1819), начинающуюся словами: «За право и свободу — следовало бы сказать, но, если бы люди это понимали, мне не было бы надобности говорить здесь». Меланхолически зву­чит голос бойца, когда он говорит:

«В чем злой рок евреев? Мне кажется, что он вытекает из темного, необъяснимого ужаса, вну­шаемого иудейством, которое, как тень убитой матери, сопутствует христианству с колыбели, осмеивая и угрожая».

Самого Берне пу­гала эта «тень убитой матери», и он старается отогнать ее. Встревоженный намеками литературных противников на его происхож­дение, он малодушно пишет (в заметке «Eine Kleinigkeit», 1820): «Откуда г. Клейн взял, что я еврей? Не из того ли, что я защищаю евреев? Разве нужно быть евреем, чтобы иметь христианский об­раз мыслей?» ... В большой статье «Вечный Жид» (1821), написан­ной в форме рецензии на юдофобскую книгу некоего Гольста, Бер­не пускает в ход весь аппарат своей убийственной насмешки для уничтожения противника, выступившего с «метафизическим геп-геп». Он бросает немцам горький упрек: «Оттого что вы сами рабы, вы не можете обойтись без рабов». «Вы ликуете, когда стоите на общественной лестнице одною ступенью выше низшего, хотя бы вы стояли на сто ступеней ниже высших». Отвечая на обвинение в обособленности евреев, Берне приводит известную басню: солнце и ветер поспорили, кто сильнее; ветер напрасно силился сорвать плащ с прохожего, который от холода еще плотнее закутывался в свой плащ, а согревшее путника солнце принудило его сбросить плащ. И Берне поясняет: «Евреи — путники, раввинизм — их плащ, бушующий ветер — вы, христиане, а солнце... теперь сияет в Амери­ке». Это значит, что солнце свободы заставит еврея разоблачиться и слиться с окружающей средой: гражданское равноправие уничтожит национальное обособление.

Позже, когда нападки литературных врагов на «еврея Берне» делались все чаще, он несколько приподнимает маску: «Я не был бы достоин наслаждаться солнечным светом, — восклицает он, — если бы из-за жалких насмешек я заплатил черною неблагодарностью за великую милость ко мне Бога, сделавшего меня одновременно евре­ем и немцем... Оттого что я родился рабом, я умею любить свободу больше, чем вы. Оттого что я знаком с рабством и бесправием, я по­нимаю свободу лучше, чем вы. Оттого что я не родился ни в каком отечестве, я стремлюсь к отечеству пламеннее, чем вы, и оттого что моя родина не простиралась дальше Еврейской улицы, за которою для меня уже начиналась чужая земля, мне теперь недостаточно иметь отечеством один город, один округ, одну область: только все мое великое отечество, все пространство, на котором звучит его речь, может удовлетворить меня». Так писал Берне в своих блестящих «Письмах из Парижа», где он, однако, лишь изредка откликался на еврейский вопрос в Германии. Он весь ушел в политическую борьбу за «отечество», по которому тосковал в парижском изгнании. Под конец он увлекся революционным католицизмом аббата Ламеннэ, автора «Слов верующего» («Paroles d’un croyant»). Тень «убитой ма­тери», покинутого народа, совершенно исчезла с поля зрения проро­ка германской свободы.

Эта тень явилась после многих блужданий другому «вне сто­ящему» — великому немецкому поэту Генриху Гейне (1797—1856). Его детство в Дюссельдорфе не было отравлено впечатлениями гет­то, как у Берне. Уже в ранние годы Гейне дышал свежим воздухом свободы, ворвавшимся в рейнские провинции через окна, распах­нувшиеся в сторону Франции; здесь действовала эфемерная напо­леоновская эмансипация. Полоса ассимиляции захватила Гейне раньше, чем Берне; он обучался в дюссельдорфской гимназии под руководством католических патеров, а потом в университете (по его выражению) «пас свиней у Гегеля». На границе школы и жиз­ни Гейне наткнулся на тансовский «Культурный союз», куда его втя­нули приятели. Поэта привлекала смутная идея «примирения иуда­изма с европейскою культурою», но чужды были ему пути, намечен­ные к этой цели. Умом скептика, который в ту пору осмеивал всякие положительные религии, он чуял также несостоятельность внешней религиозной реформы. В реформированном гамбургском храме (во время