Что ты видишь сейчас? - Силла Науман

Не знаю, чего конкретно я боялся. Не разоблачений или наказаний, а чего-то более важного…

Когда я возвращался с родительских собраний, Анна уже спала. И если я сам не рассказывал ей утром, о чем там говорили, она и не спрашивала. Казалось, она совсем не беспокоилась, если мы что-то узнаем о ней.

Я помню, как перед сном заходил в комнату дочери, садился на краешек кровати и смотрел на нее в темноте, желая защитить ее от всех невзгод этого мира, предостеречь от бед, спасти от лжи и обманов.

Когда она подросла, мое вечное беспокойство за нее немного улеглось, жалобы на ее поведение поутихли, и мальчик безвозвратно исчез из ее тени. Анна будто и не взрослела, она оставалась такой же шалуньей, никак не желающей выйти из детского возраста, — с быстрыми ногами и лукавым взглядом.

* * *

Как обычно, Анна позвонила в свой день рождения. Мы никогда не знали, где она находится, и эти звонки превратились в традицию. Таким способом она делала нам подарок — дарила уверенность в том, что хотя бы один день в году она жива и здорова. Наш подарок мы заблаговременно перечисляли на ее банковский счет. Когда она звонила, то обычно забывала поблагодарить, и мы не знали, дошли ли деньги.

Она позвонила во второй половине дня — мы только что вернулись от Ингвара, который поднимал флаг на флагштоке. Нам было известно, что уже несколько лет она живет в Париже. В тот раз после традиционных приветствий, поздравлений и благодарностей я услышал в трубке:

— Я хотела бы приехать в гости с Томасом.

Ее голос звучал так естественно, как будто мы с Томасом давно знакомы, поэтому я тут же согласился, сказав, что на Уддене всегда рады гостям. Я пообещал забрать их с парома на лодке «Катрин» в любое время.

— Она что, до сих пор плавает? — удивилась Анна и засмеялась. Разговор закончился.

Я задумался. Кто такой Томас? Ингрид считала, что не стоит драматизировать ситуацию.

— Это всего лишь доказывает, что у нее серьезные намерения, парень ей действительно нравится, и она хочет, чтобы и мы отнеслись к нему серьезно.

Я спустился к лодочному сараю и осмотрел свою деревянную весельную лодку. Вдруг она показалась мне старой и прохудившейся, словно отжила свой век и требовала, чтобы ее оставили в покое. Как будто мне следовало давным-давно приобрести новую роскошную «Катрин», чтобы на ней можно было забрать мою дочь и ее друга. Купить лодку, совершенно непохожую на все мои старые.

Примерно неделю спустя я ждал их у парома, который приходил во второй половине дня. Томас шел за Анной по причалу — темноволосый, высокий, он выглядел старше, чем она. Короткие кудрявые волосы, загорелое лицо, крупный нос.

Я не знал о нем ровным счетом ничего. Судя по внешности и имени, он мог быть какой угодно национальности, и я почувствовал себя неуверенно, так же, как когда-то с Анной. Я смутился и одновременно насторожился. Мы пожали руки и поприветствовали друг друга по-шведски, и мне вдруг стало так легко, что я в шутку положил руку на его плечо, обрадовавшись тому, что он швед. Ведь по-французски я не мог сказать даже «добрый день». Позже я так и не вспомнил, обнял ли Анну.

Я погрузил их единственную сумку в лодку, и мы отчалили. Томас поинтересовался, в какую сторону мы плывем. Я указал на узкий пролив и сказал, что здесь недалеко, всего через несколько минут мы будем на месте. В тот момент мне было очень интересно, что он видел. Как все выглядело в его глазах? Маленьким или большим, красивым или просто чужим? Умел ли он управлять лодкой? Умел ли вообще плавать?

Анна тихо сидела на носу. Она повернулась ко мне и сказала что-то, но ее слова унесло ветром. Я сидел на корме, но первым увидел Удден и наш дом. Густые волосы Анны блестели на фоне серой воды. Когда она была здесь в последний раз? Я не мог припомнить, очень давно… Что Томас знал о ней, о моей маленькой девочке, которую толком не знал даже я? Чем больше подобных вопросов возникало у меня, тем тяжелее становилось на душе. В конце концов тяжесть утянула корму лодки на дно, и она встала вертикально, а Анна легко сидела на носу.

Мы огибали лодочный сарай, и я подумал, что мое любопытство по большей части пробуждала сама Анна. Как она вспоминает нас, Удден и всю свою прошлую жизнь? Я не мог проникнуть в ее мысли, но мне очень хотелось о них знать. Даже когда она была маленькой, мы не могли разгадать ее тайны, хотя имели возможность наблюдать, что она видела и переживала.

В школе и в гостях она нередко рассказывала вещи, нас поражавшие, и мы не понимали, как она могла выдумать такое.

И поэтому мы с Ингрид не знали, что именно она будет вспоминать, когда однажды задумается о прошлом, какие истории будет рассказывать о родителях и своем детстве и захочет ли вообще говорить об этом. Время накладывает свой беспокойный отпечаток на миропонимание любого человека, и никому не под силу угадать, как воспринимает действительность другой человек. Но всегда хочется верить, что взгляд на вещи у близкого друга или члена семьи схож с твоим собственным. Иногда я думаю, что именно общность взглядов вызывает столь глубокие чувства между людьми, это молчаливое согласие объединяет людей в семью, и появляются доверие, любовь или дружба.

Между мной и Анной никогда не было такого доверия. Своей непредсказуемостью она всегда держала меня в напряжении, она видела то, чего не видели другие, слышала звуки в тишине, размышляла о том, что было недоступно, чего скрывать, самым близким людям. Я никогда не знал, что она скажет или о чем подумает. Я ничего не знал о своей дочери.

И ничего не знал о ее спутнике Томасе, который сейчас плыл с нами на остров. Не знал даже о том, что он врач, — об этом мне поведала Ингрид поздно вечером. Она вообще знала о детях то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Знай я профессию Томаса, мне бы это помогло в тот вечер, успокоило мою вечную настороженность.

Мы причалили к берегу, выгрузились, отнесли сумку в желтую комнату — бывшую комнату Анны — и снова вышли на улицу. Я успел показать Томасу баню и сад, а потом Ингрид пригласила всех к ужину. Мы сели за стол, я протянул гостю хлеб и вдруг заметил его татуировку, выглядывающую из-под ремешка часов. Сначала я подумал, что это такой ремешок с неровным краем, но цвет невозможно было перепутать. Я тут же решил, что Томас пытается скрыть татуировку, что он неискренен, а в его прошлом таится нечто опасное.

Мне было трудно оторвать взгляд от его запястья, но я сделал усилие над собой и передал корзинку с хлебом дальше по кругу. Я уже представлял, как Анна будет критиковать меня за мнительность, подозрительность и дотошность. Ее всегда раздражала моя склонность замечать в людях каждую деталь и истолковывать ее. По мнению дочери, я был скучным тупым полицейским, просто придурком.

Сама того не сознавая, она ненавидела и мою работу. Даже не стану оправдываться — Анна была права. Она говорила, что, только увидев человека, я уже начинаю подозревать и осуждать его, не познакомившись и не узнав о нем ровным счетом ничего.