Элизабет и её немецкий сад - Элизабет фон Арним

лучшая позиция, они ее займут, и ничто на свете не сможет их оттуда спихнуть. И все же позвольте мне заметить, что сегодня дело обстоит следующим образом: лишь передовые, эмансипированные женщины жаждут равенства с мужчинами, но эмансипированные женщины безнадежно некрасивы. Хорошенькие же предпочли бы видеть мужчин своими рабами, но никак не ровней.

– Видите ли, – сказала, нахмурившись, Ираис, – я считаю себя вполне эмансипированной.

– И потому всегда спите до ленча?

Ираис покраснела. В принципе, я не одобряю подобного образа жизни, но для меня такие ее привычки удобны: я без помех занимаюсь домашними делами, а когда она принимается меня поучать, напоминаю, что она любит поспать. Ей становится неловко, она умолкает, хотя никогда кротостью не отличалась.

– Женщина, лишенная тщеславия, защищена от всяких посягательств, – резюмировал Разгневанный. – Когда девушка ступает на наклонную плоскость, которая неминуемо приведет ее к катастрофе, она руководствуется исключительно собственным тщеславием – в наши дни, когда кругом полисмены, ни одну молодую женщину невозможно против ее воли столкнуть с пути добродетели, и жалоб на поруганную честь что-то не слышно, разве только сам злодей не решит громогласно покаяться. Если его страсть продолжает пылать и он продолжает нашептывать ей на ушко столь ценимые ею уверения, никакие соображения благочестия и нравственности не потревожат счастья его подруги, ибо печальный опыт учит нас: благочестие начинается там, где заканчивается страсть, а принципы тем тверже, чем реже искушения.

– Но какое все это имеет отношение к нам? – строго спросила я.

– Вы выразили недовольство законом, который поместил вас в определенную категорию, а я всего лишь постарался объяснить, почему это так, – ответил он. – Создания, которые по привычке говорят «да» всему, что предлагает им мужчина, хотя при этом их никто не принуждает – к тому же такой ответ часто ведет к фатальным последствиям – совершенно очевидно не могут считаться ответственными.

– Тогда, мой дорогой, я больше никогда не буду говорить вам «да», – сказала я.

– И если б дело было только в одной этой роковой слабости, – продолжал он. – Но, откровенно говоря, чем вы отличаетесь от детей? Вы старше, но не мудрее – нет, не мудрее, потому что с годами утрачиваете свойственный детям здравый смысл. Вы когда-нибудь слышали, чтобы женщины, собравшись вместе, вели сколько-нибудь серьезную беседу?

– Да, мы слышали! – дружно воскликнули мы с Ираис.

– В минуты досуга, – продолжал Разгневанный, – мне доводилось с интересом прислушиваться к женским разговорам. Мне нравились зловредные историйки, которые они рассказывали об отсутствующих лучших подругах, уколы, которыми обменивались присутствующие лучшие подруги, нравилось наблюдать за недоверием, с которым они выслушивали повествования об успехах и завоеваниях других женщин, и заразительная убежденность в своих собственных завоеваниях, мгновенная и явная скука, в которую они погружались, когда разговор почему-то переходил на так называемые общие темы…

– Вам, наверное, повезло попадать в какие-то интересные компании, – заметила Ираис.

– … А что касается политики, то я вообще никогда не слышал, чтобы женщины о ней говорили.

– Детей и идиотов подобные темы не интересуют, – сказала я.

– К тому же мы боимся попасть в тюрьму, – добавила Ираис.

– В тюрьму? – переспросила Минора.

Ираис повернулась к ней:

– Разве вы не знаете, что, говоря на подобные темы, вы рискуете оказаться в застенках?

– Но почему?

– Почему? Да потому что, говоря на эти темы, вы можете иметь в виду что-то совершенно невинное, однако ваши слова могут оказать отнюдь не невинное влияние на порочные наклонности слушателя, и тут в дело вступает закон, усматривая в ваших действиях Dolus eventualis[39], тут же все принимаются вопить от ужаса и вас отправляют в тюрьму, где вам и место.

Минора явно была озадачена.

– Однако же причина, по которой вы, женщины, не говорите о политике, совсем в другом, – сказал Разгневанный. – Она вас просто не интересует. Или же вы не считаете интересными мнения ваших товарок, потому что жадно впитываете то, что говорят о политике мужчины. Я как-то раз наблюдал за хорошенькой женщиной, лет двадцати, которая весь вечер с невероятно заинтересованным видом выслушивала сомнительные премудрости из уст пожилого господина, звезды на политическом небосклоне. Он интересовался такой темой, как биметаллизм[40], и сведений, которыми он ее засыпал, хватило бы на несколько памфлетов.

– Она могла по какой-то причине стремиться ему угодить, – заметила Ираис, – и спросила его о том, что его занимает, а он был достаточно глуп, чтобы заглотить наживку. Так кто в этой ситуации глупее?

Она откинулась в кресле и, нетерпеливо постукивая ножкой по ковру, с вызовом глянула на Разгневанного.

– Это она хотела казаться умнее. Но вот что меня удивляет, – произнес он задумчиво. – К концу вечера она выглядела такой же радостно-безмятежной, какой была в начале. Потому что объяснение принципов биметаллизма должно было бы произвести обратный эффект.

– Да она могла просто не слушать! – вскричала Ирис. – А ваш политический деятель весь вечер вел себя как последний дурачок.

И пропела:

Сияй, сияй звездочка,

Да не золотая, а биметаллическая.

Хоть мы и женщины,

Мы способны мыслить критически.

– Совершенно очевидно, она мало что поняла из его объяснений, – произнес Разгневанный, не обратив никакого внимания на эту явную издевку.

– И так же очевидно, что почтенный джентльмен тоже ничего не понял, – с раздражением произнесла Ираис.

– Да, вы невысокого мнения о женщинах, – тихо сказала Минора. – Но не станете же вы возражать, что в уходе за больными с ними никто сравниться не может?

– Вы имеете в виду больничных сиделок? – спросила я. – Должна признаться, я убеждена, что он и женился в основном потому, чтобы в случае болезни за ним ухаживала жена, а не какая-то чужая женщина.

Иллюзии Миноры рассыпались одна за другой, однако она продолжала упорствовать:

– Комната больного – это, совершенно очевидно, то самое место, где очень важна женская нежность и тактичность.

– Нежность и тактичность? – переспросил Разгневанный. – Вот уж в ком я не замечал ни намека на эти качества, так это в профессиональных сиделках. Судя по моему опыту, сиделка – вздорная особа, находящая в уходе за больным возможность утвердить свое превосходство над повергнутым ниц бедолагой. Не знаю более унизительного положения, чем в постели, когда пот с твоего раскаленного лба стирает особа в чудовищно безупречном наряде, так и хрустящем от крахмала. Да тут отдашь половину своего содержания, предназначенного на одежду, и, может быть, вторую половину тоже, лишь бы она оставила вас в покое и исчезла навеки. Она каждой порой свой излучает превосходство, а он никогда ранее не чувствовал себя таким ничтожным, он лебезит перед нею, постыдно соглашается со всем; если его приходит навестить друг, он громко ее нахваливает, в надежде, что она там, за ширмами, подслушивает, его душа уже ему не принадлежит, и, что еще невыносимее, он не уверен, что ему принадлежит и тело, он читал и об ангелах милосердия, и о легком прикосновении женской руки, но день, когда он может наконец позвонить слуге и в блаженном одиночестве самостоятельно надеть носки, наполняет его таким диким восторгом, какой чувствует тоскующий по дому школьник в конце своего первого семестра.

Минора хранила молчание. Ираис постукивала ногой еще энергичнее. Разгневанный стоял перед нами и довольно улыбался. Спорить с человеком, до такой степени уверенным в своей непогрешимости, что он даже на вас не сердится, совершенно невозможно, так что мы просто сидели и ничего не отвечали.

– А если, – продолжал он, адресуясь Ираис, с лица которой не сходило бунтарское выражение, – вы сомневаетесь в справедливости моих утверждений и продолжаете цепляться за прежнюю поэтическую белиберду касательно полных самопожертвования женщин, чутко помогающих пациенту преодолевать препятствия на трудном пути к смерти или выздоровлению, попробуйте, когда кто-то в вашем доме заболеет, самостоятельно сравнить, до какой степени действительность соответствует живописному верованию. Ангел, который должен будет облегчить наши страдания, принимает сомнительное обличье чрезвычайно самоуверенной молодой женщины, которая мудро заботится прежде всего об обеспечении личного комфорта, часто жалуется на еду и проявляет беспомощность там, где должна быть полезной, обладает необыкновенной способностью казаться себе обделенной, уверять