Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

отвечала; она боялась повре­дить отцу. Помещик встал, положил руку на белое плечо Башеньки и самым кротким голосом, на какой он только был спосо­бен, сказал:

— Послушай! Когда ты была еще ребен­ком и обещала сделаться прелестнейшей де­вушкой, я обратил на тебя внимание. Из люб­ви к тебе я отдал эту корчму твоему отцу за ничтожную плату; я сделал много для того, чтобы обеспечить его жизнь. Он — неоплатный должник мой. Ты сама это знаешь. Слушай же: в уплату за мои благодеяния я требую у твоего отца тебя; долг свой он обязан от­дать мне или тобою, или — всем своим состо­янием. Ты понимаешь, что станется с ним и с тобою, когда я опять сброшу вас в ту пропасть, из которой я же вытащил вас.

Башенька низко наклонила голову под этим ударом. Она хорошо понимала значение этих угроз, она знала человека, которому имела несчастье понравиться.

— Ну, что-же? — спросил помещик.

— Уничтожайте нас! — прошептала бедная девушка, не пытаясь даже молить о пощаде, на которую она не могла надеяться, зная ха­рактер этого человека.

Бешенство ясно выразилось на лице поме­щика, он выпрямился, ноздри его раздулись, губы задрожали; в эту минуту он был по­хож на хищного зверя, собирающегося устре­миться на свою добычу.

— И уничтожу! — прошипел он — Берегись!

Бедная девушка дрожала всем телом, кровь застывала в её жилах, она слишком хорошо знала, что ожидало ее; согласиться — значило погрузиться в грязь и позор, отка­заться — значило обречь себя на вечную нище­ту; в первом случае — поругания, во втором — голодная смерть. А отец её! А этот не­счастный старик, достойный горького сожа­ления в обоих случаях!.. Бежать? Но куда? Где, в этих местностях, откроется бед­ным евреям радушная дверь, кто примет ни­щих беглецов?

— Берегись! — повторил помещик. — Вам, должно быть, кажется, что я уже не госпо­дин ваш, потому что вы так давно не чув­ствовали моей силы! Вы забываете, что я мо­гу, если не убить, то до смерти загнать вас, — я могу все отнять у вас и выгнать из дому как паршивых собак, я могу искрошить мозг в костях ваших и выточить по капли вашу кровь, и вы должны все это сносить без­ропотно. Или, может быть, вы думаете жа­ловаться на меня начальству? В таком случае я сожалею вам. Разве вы забыли, что евреи не имеют права селиться в этих местах? Разве вас не спросят сейчас же: как вы смели ступить на эту землю вопреки закону? Как вы осмелились поселиться здесь?

Девушка с отчаянием взглянула в окно; в эту самую минуту в дом входил Яков Ашкеназ, не подозревая, какая буря только что разразилась над ним.

— Отец! — сказала девушка.

Одной минуты было достаточно помещику для того, чтобы прийти в себя. Он спокойно отворил дверь в соседнюю комнату и ска­зал Башеньке:

— Войди сюда, я не хочу, чтобы твой отец застал меня с тобою; ступай.

Девушка повиновалась. В это время ста­рик вошел в комнату. Испуг овладел им при виде коршуна в гнезде голубки, но он скрыл свое волнение и низко поклонился.

— Я пришел к тебе по делу, Яков, — сказал помещик, — садись, — ничего, садись — и выслушай меня спокойно.

Яков, дрожа от страха, сел в угол дивана.

Помещик начал:

— Послушай, старик. Я из тех людей, которые идут прямо к цели и не любят обиняков. Какого ты мнения о твоей дочери?

— Она добрая и честная девушка, — украшение моего дома...

— И при этом хороша, — очень хороша, правда?

— Хороша как ангел, и чиста как он.

— Как ты полагаешь, осчастливит она человека, которому будет принадлежать?

— Без всякого сомнения.

— Стало быть, мы с тобою совершенно одинакового мнения. Нигде еще не встречал я девушки прелестнее твоей дочери, и полагаю, что в этих печальных степях, в моем пустом доме, такое молодое, цветущее созда­ние, полное огня и свежести, во всяком слу­чае может служить лучшим препровождени­ем времени, чем охота, игра и попойка. Как ты об этом думаешь?

— Господин помещик, я бедный старый человек...

— Да, это правда; у тебя чувства уже со­всем притупились; притом же вы, евреи, та­кие щекотливые; для вас только и важно, что Бог, Тора и законная жена... Послушай, я при­шел сделать с тобой сделку. Ты человек старый. Когда несчастье выгнало тебя с ро­дины и ты постучался в мою дверь, у тебя не было ничего, кроме больной жены и цвету­щего ребенка. Жену ты похоронил на моей земле. Ты поселился около её могилы, начал хозяйничать в моем поместье, жать на мо­их полях, жить в моем доме; ты бога­тел от моих крестьян, дочь твоя росла среди моего богатства, под лучами моих ми­лостей!..

— Господин...

— Не прерывай меня. Ты много должен мне. Ты должен мне не только то, что зара­ботал, но даже то, что потерял. Я могу каждую минуту выгнать тебя отсюда в такой же бедности, в какой ты пришел сюда. Если хочешь сделаться со мною, если хочешь обеспечить свою будущность, назвать этот дом, с его садами и полями, твоим, — то пошли свою дочь в мой дом...

— В ваш дом? В качестве чего?

— В качестве... ну, во всяком случае, не жены. Она будет вести хозяйство и распоря­жаться прислугой, она будет ходить в шел­ку и ездить в моих экипажах, она зажи­вет очень хорошо. Когда я женюсь, она вер­нется к тебе. А ты станешь делать, что захочешь, и жить, где тебе вздумается. В тот самый день, как Башенька вступит в мой дом, ты сделаешься полным собственником и независимым человеком.

— Да накажет меня Господь, — отвечал старик, подымая глаза к небу, — если я взду­маю торговать счастьем моей дочери! Нет, хотя бы вы отдали мне всю вашу деревню и всех ваших крепостных, — я не решусь на это.

— Но подумай о твоей будущности, несчаст­ный! Неужели ты думаешь, что в случае твоего отказа ты останешься тем же, чем ты теперь? О, нет, — на старости лет ты узнаешь, что значит нищета! Долго пришлось тебе взби­раться из прежней бедности на теперешнее до­вольство, но одним прыжком ты очутишься опять внизу. Не раз будешь ты проклинать свое глупое упорство. С посохом в руке, с го­лодом в желудке, с отчаянием в душе ста­нешь ты скитаться по свету вместе с твоею дочерью! Первый луч зари