Час Самайна - Сергей Пономаренко

— Где встретимся?

— Как где? У центрального входа на кладбище, внизу. Все. До встречи.

— 7 —

Хроника Плачущей Луны Июнь 1919 года. Яков Блюмкин

Блюмкин по Лабораторной перешел на Батыеву улицу. Небольшую, грязную, в которой уже ничто не напоминало о былом великолепии «улицы красных фонарей», роскошных борделей конца прошлого столетия, так и не ставшую киевским аналогом парижской Плас Пегаль. Редкие двухэтажные дома соседствовали с обычными хатами, проезжая часть мостовой, выложенная серым булыжником, разбитая, с непросыхающими лужами, была в выбоинах, словно не так давно подверглась артиллерийскому обстрелу.

Сгустившиеся сумерки и отсутствие действующих электрических фонарей делали передвижение по ней делом опасным, грозившим вывихом лодыжки, а то и переломом ноги.

Но это было не самое страшное, что могло ожидать путника на этой пустынной улице. Время было неспокойное, голодное, и бандиты хозяйничали на отдаленных от центра и патрулей улицах города. Но Блюмкин прекрасно чувствовал себя в темноте, чудесно в ней ориентировался, ни разу не оступившись там, где и в дневное время надо было внимательно смотреть под ноги. Да и револьвер за поясом внушал уверенность. Впрочем, детство и юношество, проведенные в Одессе, когда приходилось самоутверждаться в многочисленных уличных драках, которые не всегда заканчивались после первой крови, выработали твердость характера и умение постоять за себя. Он твердо уяснил, что наносить удар нужно всегда первым, никогда не поворачиваться к противнику спиной, а если он упал на землю, то не удовлетворяться этим, а бить до тех пор, пока враг не затихнет. Незазорно спастись бегством, но если уже ввязался в драку, то стой до конца, используй все средства, какие сможешь, и оставь страх противнику. Побеждают не только силой, ловкостью и умением, но и решимостью идти до конца. Это он усвоил в драке в одном из глухих одесских дворов, где его подкараулили трое. Они были сильнее, их было больше. Якова сбили с ног, и тогда он, вцепившись одному в ногу, прокусив штанину, отхватил кусок мяса. Такого страшного вопля он никогда прежде не слышал! И они опешили на мгновение, в растерянности наблюдая за кричащим от безумной боли товарищем и не зная, то ли оказать ему помощь, то ли продолжать драку. Это дало Якову возможность подняться на ноги и бесстрашно, с дикими воплями, выплевывая чужую кровь, броситься в драку, горя желанием убить. Вскоре ошеломленные противники отступили и даже обратились в бегство, на ходу поделившись мнением о нем: «Это же бешеный!» Кличка «Бешеный» сохранилась за ним надолго… Затем участие в отрядах самообороны, защита еврейских районов от погромов и первое убийство человека.

Впрочем, ничего особенного Яков тогда не почувствовал. Он видел, как мужчина бежал — краснолицый, что-то кричащий, огромный. Наган дернулся в руке, и человек, словно споткнувшись, упал. Пуля попала ему прямо в сердце. Это Яков увидел потом, когда, подойдя, рассматривал его тусклые, как у дохлой рыбы на Привозе, глаза, застывший пузырек окровавленной слюны в уголке рта. Небольшое входное отверстие на серой рубашке, слегка набухшее кровью. И никакого особого чувства — ни сожаления, ни радости. Просто так надо.

«Хочешь жить — ешь, хочешь выжить — убивай, — подумал он. — Это просто работа, которая не требует ни ненависти, ни радости, ни особых раздумий. Лишь умения. В следующий раз именно ты можешь оказаться на его месте».

И Блюмкин научился быстро и метко стрелять, хорошо владеть холодным оружием, будь то нож или штык, освоил приемы рукопашного боя.

В мыслях Яков теперь представлял себя новым Иудой Макковеем[4], и учеба в Талмуд-Торе, нравоучения старого ребе Менделя Мойхер-Сфорим, детская несбыточная мечта об учебе в ешиботе — все оказалось в позапрошлой жизни, даже не в прошлой. Он не раз сталкивался со смертью, убивая и рискуя быть убитым, когда участвовал в боях в составе только что сформированного 1-го Одесского добровольческого «железного» отряда. Здесь он почувствовал, что, несмотря на юный возраст, может руководить, и приписал себе два лишних года.

Его умение организовывать, думать, сохранять спокойствие и принимать решения в экстремальных ситуациях заметили другие, и скоро Яков сумел подняться до должности помощника начальника штаба 3-й Украинской советской одесской армии. Затем размолвка с командующим, эсером Лазаревым, на почве экспроприированных в банке денег и уход из армии, больше похожий на бегство. В Питере в ЦК левых эсеров его приняли, особенно те деньги, которые он привез с собой и сдал в кассу.

Вскоре он уже был начальником отдела недавно созданной, но уже грозной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом. Чувство власти над жизнью и смертью пьянило сильнее водки, да что водки — наркотиков, всего на свете! Но чувство власти пьянило не только молодых парней, впервые почувствовавших ее, но и целые партии. Омрачало только то, что эту власть надо с кем-то делить…

Конфликт между большевиками и левыми эсерами назревал. «Власть» — это слово в единственном числе, и все демократии в истории заканчивались диктатурой. А тут еще грабительский Брестский мир, отдавший Германии территорию большую, чем занимала она сама. Большевики слишком легко на него пошли, подтвердив этим разговоры о германских деньгах, полученных на революцию.

На теракт Яков вызвался сам, подготовив план убийства Мирбаха, которое должно было разрушить этот позорный мир. Перед терактом, не зная, останется ли живым, он оставил записку: «Черносотенцы-антисемиты с начала войны обвиняют евреев в германофильстве и сейчас возлагают на них ответственность за большевистскую политику и сепаратный мир с немцами. Поэтому протест еврея против предательства большевиками России и союзников в Брест-Литовске имеет особое значение. Я как еврей, как социалист беру на себя совершение акта, являющегося протестом».

Многие большевики молча поддержали поступок, направленный на разрыв мира с немцами, благодаря чему ему, раненому, удалось бежать из больницы, благополучно уходить от вялых розысков ЧК, особенно не скрываясь в Петрограде и его предместьях, а позже официально быть оправданным за убийство империалиста-капиталиста немца Мирбаха[5].

Блюмкин спокойно шел в сгущающейся темноте и чувствовал себя частью ночи: уверенный и сильный не только телом, но и духом, не сомневающийся, что все, что он делает, правильно. По дороге решил на обратном пути зайти к Жене. Прикинул, что уже две недели к ней не показывался. То, что она любит его, не вызывало сомнений, но мало ли женщин его любили? Ему было недостаточно любви женщины. Он хотел многого. Того, чего был изначально лишен по факту своего рождения в семье бедняка-еврея: власти, денег, обожания толпы.

Две женщины любили его сейчас: товарищ по партии эсеров Лида Сорокина и Женя Яблочкина. И у обоих не было шансов на ответное чувство. Хотя Яков и провозглашал себя интернационалистом, но в душе был националистом и знал, хотел, не подвергал сомнению того, что его женой могла быть только еврейка. Следовательно, и полюбить он мог только еврейку.