Валтасар. Автобиография - Славомир Мрожек

Помню свое сочинение — сдавать письменный экзамен по языку при поступлении было нововведением. Как истинный «гражданин» — ведь, получив аттестат зрелости, мы становились «гражданами», — я, разумеется, представил новую Польшу в самом выгодном свете. Писал с откровенным цинизмом.

К своему удивлению, с заданием по математике я тоже справился безупречно. И также безупречно нарисовал Святую Софию — храм в Стамбуле.

Краковский политехнический институт располагался в северной части города, в старых казармах XIX века. Мрачные корпуса из красного кирпича производили угнетающее впечатление. С нового учебного года ввели обязательное посещение лекций, что было для нас мукой. Да еще эти беспрерывные собрания и политинформации, атмосфера подозрительности, самокритика, система доносов…

Студенты интеллигентского и пролетарского происхождения враждовали между собой. Они отличались друг от друга буквально всем: родителями, уровнем развития, привычками, даже лексикой. Естественно, я примкнул к первым, но лишь частично, так как никогда не отождествлял себя с «интеллигенцией». Я еще не понимал, что жизнь в коллективе вообще не для меня. Я был не слишком общительным, но главное — меня одолевали разные комплексы. Жизнь дома из-за неурядиц в семье тоже складывалась не лучшим образом. Так что причин радоваться у меня тогда было мало.

Лешек Хердеген, согласно призванию и определенным чертам характера, поступил в театральное училище. У него всегда было призвание — но к чему? К поэзии? К литературе? Вообще к искусству? И вот это выяснилось. Прежде он сотрудничал с молодежным журналом, писал стихи, прекрасно читал их на вечерах и вечеринках и наконец — решился: стал студентом первого курса театрального училища, что находилось тогда на углу Шпитальной и Пиярской. Этот курс стал авангардом высших учебных заведений Кракова. Там учились умопомрачительные красавицы, и я частенько туда наведывался. Тогда и родилась легенда, будто и я поступил в это училище, а потом бросил его из-за болезни горла. Разве нельзя просто пойти полюбоваться студентками, не выслушивая потом подобные нелепости? А я тем временем штудировал свою архитектуру — с постепенно угасающим энтузиазмом.

Я ходил тогда в голубой куртке на искусственном меху, которую приятели называли «голубой обезьяной», — из «американских подарков». Для пущего форса я дважды опоясывал куртку длиннющим ремнем. Помню эти подробности, поскольку мой гардероб, и раньше не слишком богатый, к тому времени оскудел запредельно. Я носил эту куртку не снимая, с осени до весны. Дважды в день пересекал Раковицкое кладбище, в эту пору особенно печальное, чтобы оказаться у мрачных корпусов Политехнического на одном конце маршрута и перед пустым холодным жилищем — на другом.

Все, что помню из архитектуры, — это котлован под фундамент и многочисленные замеры, с которыми я мучился, бесконечно путаясь в расчетах. Из истории искусства помню ионический ордер. С удовольствием рисовал гипсовую голову Моисея с рогом во лбу, но приходил в бешенство от замечаний ассистента, требовавшего, чтобы наши рисунки точно соответствовали его указаниям. Получая небольшую стипендию, приобрел, как и положено архитектору, чертежную лампу.

Уже не помню, каким образом я узнал о смерти матери. Ни с кем конкретно у меня это не связано. Может, получил телеграмму? Во всяком случае, произошло это совершенно неожиданно. Ничего подобного я не ожидал, мать находилась далеко, не в Кракове. Я уже к этому привык, и вдруг…

Информация содержала дату ее похорон в Боженчине — День Поминовения 1949 года.

Знакомую с детства дорогу Краков — Бядолины я проделал поездом. Сильный ветер, дождь со снегом, слякоть… Не знаю, как отец добрался до Боженчина. Когда я вошел в дом, он был уже там и, на мой взгляд, разыгрывал комедию. Потом меня на минуту допустили к гробу. Помню это очень четко, потому что рядом никого не было и ничто меня не отвлекало. Я вышел на веранду, где стоял открытый гроб. Впервые я увидел мать спокойной и впервые — совсем чужой.

Это меня поразило. Между нами что-то произошло, но что — я понять не мог. Я впервые столкнулся со смертью близкого человека. Думаю, именно в такие моменты начинаешь испытывать глобальное одиночество.

Похороны состоялись на следующее утро. Не знаю, кто на них присутствовал. Едва узнал своего отца. Мне показалось, что ведет он себя довольно странно — и с той поры должен был к этому привыкать. Странность заключалась в том, что он находился рядом со мной один, без матери. Оказалось, что между нами нет никакой близости. И раньше, в те редкие минуты, когда он бывал дома, мы не составляли единую группу «отец-мать-сын», поскольку между отцом и сыном не было доверительности. Как ребенок, я мог бы доверие завоевать, но, отвергнутый отцом, нашел убежище у матери.

Отец во время похорон вел себя «как положено», и я не мог этого принять. В надлежащие моменты он плакал, а потом, когда могилу уже частично засыпали, со скорбным видом принимал соболезнования. После похорон он явно почувствовал облегчение. Я же, напротив, упорно сохранял во время похорон каменное выражение лица и не сделал ни одного лишнего движения. В толпе уже начали шептаться, что «так негоже». Хотя я не паясничал, как Гамлет на похоронах Офелии, чтобы скрыть волнение, а просто сохранял серьезность, что естественно на похоронах матери. Лишь когда вернулись домой и все, как обычно после похорон, с облегчением вздохнули, я вышел в сад и вернулся на кладбище.

Идти было недалеко. Дед жил в двух шагах от кладбища. Достаточно миновать Католический дом, перейти дорогу — и ты в его вечной тени: кладбище в те времена было засажено туей. Могила матери скрывалась под венками и лентами. Рядом — могилы ее сестер, братьев, моей бабушки и моего деда, Яна Кендзора, который скончался двумя годами раньше. Без всяких помех я предъявил счет своей совести — может быть, самый суровый за всю мою жизнь. Это был ключ к дальнейшему существованию, которое при других обстоятельствах наверняка сложилось бы иначе. Одновременно я прощался с матерью. Когда она умерла, я почувствовал себя свободным. Я понял, что она пожертвовала собой ради меня. Ушла, когда я стал взрослым.

Я вернулся в Краков, но с тех пор видел жизнь в ином ракурсе. Я остался один — это и хорошо, и плохо. Но мной надолго завладело «плохо», пока с годами «хорошо» не вернуло мне равновесие.

С некоторых пор Лешек Хердеген общался с поэтом Адамом Влодеком, опекавшим Молодежное объединение при Союзе писателей в Кракове. Влодек — личность весьма оригинальная: маленький, толстый, с буйной шевелюрой над низким лбом и острым взглядом. Сын профессионального военного, он наперекор отцу с детства проявлял левацкие наклонности. Однако оставался человеком на редкость открытым, всегда в хорошем настроении, полным энергии, со специфическим юмором. Вскоре Влодек стал для меня, как и для прочих, другом. Умер внезапно, в конце семидесятых годов.

Я навещал его в Кракове в 1978 году, когда после пятнадцатилетнего отсутствия приехал в Польшу из Парижа с французским паспортом. Он жил тогда на улице Дашинского, в маленькой комнатке, сплошь заваленной старыми газетами. Влодек утверждал, что загружен работой и поэтому некоторые газеты откладывает на потом. Это «потом» продолжалось до самой смерти.