Маньяк Гуревич - Дина Рубина

* * *

На третьем курсе эта парочка явилась к доктору Нахимовскому, поклонились ему в ножки и хором – репетировали! – сказали: «Доктор, мы хотим быть вашими учениками».

Нахимовский рассмеялся… Анестезиолог нервного отделения клинической больницы, он занимался малыми неврозами, лечил гипнозом заик и писунов.

До него энурез, ночное недержание мочи, лечили пытками махрового Средневековья. Взять, к примеру, электрические трусы: интересное такое детское бельишко, куда вшита пластина, подсоединённая к батарее. Когда ночью первая капля мочи попадала в трусики, ребёнка било слабым током. По идее авторов этого гениального метода, ребёнок должен проснуться и бодро побежать в туалет. С песней или без – уже не так важно, ибо, когда во сне тебя бьёт током по самым нежным местам, ничего, кроме тяжёлого заикания, это вызвать не может. Ещё прописывали милые такие диеты, когда ребёнку после шести вечера не давали пить, вдобавок заставляя на ночь съесть кусочек солёной рыбки – чтобы мочу задержать.

– О гипнозе много чего болтают, – бросал через плечо доктор Нахимовский, моя руки над раковиной в углу кабинета, – и много фигни. Народ только пугают. Ничего опасного в нём нет. Никого нельзя под гипнозом заставить убить или, скажем, сберкассу ограбить. Чепуха! Можно слегка изменить ориентацию в какой-то проблеме, не более того. А вот лечить им – можно и нужно. Энурез связан с нарушением рэм-фазы сна, фазы быстрого движения глаз – когда человек и сны видит, и проснуться может, услышать будильник, осознать, что хочется пойти в туалет… Надо дать ребёнку возможность проснуться, а не бить его током!

Целый год Гуревич с Тимой сидели молча в углу, смотрели, как доктор Нахимовский принимал детей. Смотрели, записывали за ним каждое слово; постепенно стали понимать – что тот делает…

Они же набирали Нахимовскому детишек для занятий.

Полигоном, своего рода клинической испытательной базой была Городская детская больница при Педиатрическом институте. Жёлтые корпуса старинной кирпичной постройки, поставленные ещё на путиловской бутовой плите, были разбросаны по огромной территории. Внутри корпусов – либо палаты коек на восемь, либо боксы.

Студенты учились на детях, которые там лежали. Почему-то много было детдомовских. Да нет, дети самые разные лечились, конечно, но детдомовские дольше задерживались. Тому была одна лишь причина: сердобольный медперсонал больницы.

Детдомовского ребёнка, попавшего сюда с пневмонией, отитом или ещё с какой-то бедой, опознать можно было сразу: ни мама, ни тётя, ни бабушка с дедушкой с передачками к нему не спешили.

Детская городская больница в те годы: стены обшарпаны, линолеум на полу местами продран. Да и весь остальной антураж счастливого детства: застиранные пижамки, колченогие столики и стулья, в детском уголке – разрозненные кубики, грузовик без колеса, кукла без глаза… – картинка, одним словом, невесёлая. И всё-таки это была большая семья. В больнице всё равно было лучше, питательней, теплее, чем в детском доме. Детский дом – от него холодом веяло. Здесь же детей подкармливали, жалели и любили: то кто-нибудь из «домашних» соседей по палате печеньем угостит, то студент свой бутерброд подсунет, то нянечка пирожок из дому принесёт… Этих детей долго не выписывали. Их тянули и тянули, держали и держали уже до последнего предела, до последней возможности! Якобы всё чего-то исследовали. Медперсонал, да и студенты, балбесы юные, за долгие недели привязывались к ребёнку. А уж сами дети… Они расцветали на глазах, раскрывались как-то… Оживали!

Один такой, семилетний Серёжа, выбрал себе Тимура. Серенький – его нянечки звали, хотя он белый был, как одуванчик. Послушный мальчик, скажешь ему: «Ну-ка, Серенький, открой рот, посмотрим пасть твою крокодилью…» – он хихикал и с готовностью открывал. С той же готовностью все процедуры, все уколы, все неприятности кротко сносил… Как же он к Тиму припал-прилип! То ли напоминал тот ребёнку кого-то близкого-пропавшего, то ли просто выбрал себе мальчик образ, о котором мечтал… Папой его называл! Стоило Тиму показаться в дверях палаты, Серенький бросался навстречу: «Папа пришёл, папа пришёл!» – волосы лёгкие, белые, разлетаются: «Папа пришёл!».

Какое сердце это выдержит?!

Они в боксах лежали, в крошечных таких отсеках: кроватка, столик-стульчик. Метра два, не больше. Верхняя часть стены застеклена: идёшь по коридору, смотришь: как там Федя, как там Виталик, как Серенький… Покажешься за стеклом, он вскакивает: «Папа пришёл!». Рехнуться можно…

На этих же детях студенты сдавали экзамены.

Тебе говорят: вот Саша, восемь лет; он ваш, пожалуйте, приступайте…

Что сие означает? То, что после физикального обследования ребёнка (неспешного и подробного, само собой, а то черт-те каких ужасов можно нагородить), после изучения анализов надо сопоставить все данные и обдумать диагноз. И всё это – за какой-то час, и не факт, что с диагнозом угадаешь, особенно когда ты – существо волнительное и одна детская болезнь в твоём маниакальном воображении с немыслимой скоростью сменяет другую.

Между тем, это – госэкзамен по педиатрии, профилирующему предмету…

Короче, на этом Саше, с его хроническим холециститом, выучилось целое поколение студентов. О своей болезни он знал всё: как правильно звучит его диагноз, какие обследования проводились и какое лечение он должен получить.

Кроме того, он строго-настрого предупреждён, чтобы ни в коем случае не выдавать этим бездельникам свой диагноз. И он молчит, потому как это жутко ответственно: великий профессор Варфоломеев объяснил ему, что студенты должны стать настоящими докторами и для этого должны прощупать его, простукать-прослушать, заглянуть в горло, перевернуть и выяснить – нет ли сыпи на спине… Они должны научиться искать и находить болезнь, и лечить её, понимаешь, Саша?

Он понимает, ибо дети – серьёзные люди, они серьёзней всех профессоров. И он молчит, он молчит, паразит, как рыба, как партизан на допросе. Ни на ласку, ни на шутки, ни на просьбы не реагирует!

Но и студент не пальцем делан. Умный студент приходит с подарком.

Гуревич с пистолетом пришёл. Довольно идиотский пистолет, в виде самолёта. В него вставляются три стрелы с присосками. А мишень можно нацарапать ручкой на чём угодно – хоть и на двери: она белая, рисовать ловко.

– Привет! Я – Семён. А ты, я знаю, Саша.

– Привет, – сдержанно отозвался опытный Саша.

Гуревич присел на кровать, достал коробку с пистолетом и стрелами.

– Поиграем? – предложил. Вскочил, нарисовал на двери мишень, отпрыгнул к стене, приладил ракету: – Пли! – Стрела тюкнулась в дверь и упала на пол. – Промазал! Теперь ты…

Минут через двадцать игра была в самом разгаре. К этой штуке, оказывается, нужно было приноровиться, хорошенько целиться и руку держать под правильным углом. «Пли!» – орал Гуревич, стрела летела и с тихим чпоком присасывалась к двери. Саша оказался очень способным стрелком. И был в полном восторге.

– Да ты меня обштопал, парень! – воскликнул с досадой Гуревич. – Ты, видно, прирождённый снайпер, парень. Хочешь, эта штука будет твоя?