Барбаросса - Михаил Попов

Сон господина – закон для его подданных.

Где-то в таинственных глубинах сераля ударил фонтанчик серебристого смеха и тут же угас, задавленный испуганным шиканьем, донесшимся со всех сторон.

Султану снилось что-то приятное, о чем свидетельствовала мягкая, бесконечно длящаяся улыбка на его большом, одутловатом черноусом лице. И почему бы Селиму не порадоваться жизни? Анатолийские мятежники были усмирены, болгары прислали дань, любимая жена благополучно разрешилась от бремени. Пусть она подарила повелителю не мальчика, пусть. У него и без того хватало нотомков, не менее четырех десятков было рождено им, и это только от жен. Дети наложниц были не в счет.

Селим пошевелился, золотая чалма немного сползла с шишковатой головы, а потом и вообще скатилась с подушки на белую верблюжью кошму, которой был выстлан павильон.

Никто не посмел подойти и поправить это нарушение в гардеробе, хотя по крайней мере четыре человека заметили его. Во-первых, Салах, главный евнух сераля, он стоял возле ствола молодой магнолии шагах в десяти от павильона: у него было известие, заслуживающее того, чтобы быть представленным драгоценному слуху, но не настолько важное, чтобы вырывать обладателя этого слуха из объятий столь глубокого наслаждения, как сон. Во-вторых, Рахим, телохранитель правителя. Квадратный человек в черном халате и красной повязке на голове. Руки на рукоятях кинжалов, заткнутых за пояс. Он сопровождал Селима с детских лет и был, по-видимому, единственным человеком, которому султан доверял всецело. Доверие это он завоевал в основном тем, что никогда ничего у своего повелителя не просил. Менялись визири, главнокомандующие, капудан-паши, менялись жены, и только молчаливый Рахим был всегда рядом. Он был настолько неразговорчив, что некоторые, особенно те, кто попал в сераль недавно, считали его немым. Ему было все равно, кем его считают. Селим чувствовал себя увереннее, когда Рахим был рядом. Даже снимая покровы с очередной юной прелестницы, он предпочитал, чтобы верный телохранитель находился у него за спиной. Мало ли что там может оказаться под одеждой у женщины. Впрочем, об этой особенности султанского нрава все обитатели гарема были осведомлены, и никто не видел в ней ничего особенного.

Третьим свидетелем обнажения чела повелителя полумира была некая Тивила, остроглазая, чуть тонкогубая сирийка, отличавшаяся невероятной разговорчивостью, но при этом не считавшаяся болтливой. В последнее время султан Селим дневные часы предпочитал проводить в ее обществе. Собственно женские ее достоинства были отнюдь не чрезвычайны, но живой ум и быстрый язык забавляли сонного, после баранины с делийскими специями, султана. Итак, болтушка лежала рядом и терпеливо молчала.

О, какая тишина!

Вздохнул евнух.

Упал лепесток жасмина.

Тивила зевнула.

Если бы Селим мог спать вечно, то вечно бы и продолжалось это сонное парение мира. Не было поводов и причин, по которым можно было бы его нарушить.

И не было человека, на это способного.

А если бы такой появился, то ему пришлось бы иметь дело с черной вооруженной глыбой по имени Рахим.

Султан должен проснуться сам.

Кажется, сейчас он это сделает.

Смуглая, унизанная перстнями рука скользнула по шелковой подушке, увлекая за собой жемчужные четки. Добралась до голой головы и удивленно ее ощупала.

Тут же открылись глаза. Сквозь пелену сна просматривалось недовольное недоумение.

Тивила, гибко изогнувшись, подняла с кошмы чалму и, опустившись на колени, подала своему господину.

Он ничего не успел сказать по этому поводу, потому что в павильоне возник старший евнух. На его лице, как всегда, царило уксусное выражение, ладони сложены на груди. «Сейчас скажет какую-нибудь гадость»,– неприязненно подумал Селим.

– Говори.

– Большая процессия направляется из порта прямо ко дворцу.

– Процессия?

– Да, богоравный. Весьма пышная. Ведут четыре дюжины тонконогих франкских псов, от их лая переполошился весь припортовый квартал.

«Псы? – подумал Селим расслабленно.– Какие псы, зачем?!» Султан не был охотником или, по крайней мере, не охотился так, как это делают христианские государи.

– Кроме этих длинноногих псов еще шесть дюжин соколов, специально обученных. Кроме того, четыре красавицы на арабских лошадях, усыпаны жемчугами и самоцветами. Говорят, что все они пестры. А чьи дочери, не говорят.

Сообщение о красавицах оживило все еще отчасти сонное воображение правителя.

– Сопровождают это шествие многочисленные музыканты, настолько многочисленные, что им просто нет счету. Барабаны, тамбурины, флейты звучат не переставая, о богоравный. Клянусь Аллахом, такого еще не видели на улицах Стамбула.

Тивила присела на корточки перед повелителем и маленькой золотой расческой привела в порядок его усы.

– Теперь, Сапах, ты объясни нам, что все это значит.

– Насколько Аллах просветил мой бедный разум – это подарки.

– Подарки?! Кому?

– Насколько Аллах просветил мой бедный разум, вам, богоравный.

– Осталось узнать самую малость: от кого к подножию нашей славы явились эти странные и щедрые дары?

– Молва донесла до моего слуха, что подносит их мореплаватель с красной бородой.

– Больше ты ничего не узнал?

– Пока ничего. Ничего сверх сказанного Краснобородым молве сообщено не было.

– Даже то, чего он хочет от нас взамен за этих собак?

– И красавиц,– тихо и ехидно подсказала Тивила.

– Ваш верховный визирь Энвер-паша как раз расспрашивает его об этом.

Селим кивком отпустил евнуха и задумался. Если посмотреть спокойно на это явление под небом Стамбула, то его легко можно счесть обыкновенной дерзостью. Умнее всего высечь дерзкого. Или отрубить ему голову. Впрочем, с этим никогда не нужно спешить, так советовал отец. И сие справедливо, ибо у отрубленной головы уже ничего не спросишь.

Чем дольше размышлял повелитель османов над сообщением своего главного евнуха, тем больше заострялось его любопытство. Не имея сил дождаться, когда Энвер-паша появится с докладом сам, он послал за ним людей. Принял он верховного визиря не в саду сераля, а в так называемом кофейном кабинете, специально оборудованном помещении, где султан мог вести деловые переговоры, не покидая окончательно территорию своего обожаемого гарема.

– Кто же он такой?

Энвер-паша медленно, слишком медленно поклонился. Султан, надо сказать, немного недолюбливал своего первого министра. Он казался ему чрезмерно осанистым, чрезмерно обстоятельным, его речи были удручающе убедительны. Кроме того, эта заячья губа. Отчего это у высшего сановника государства разорвана губа, как у обыкновенного базарного вора? Наверное, Селим выгнал бы Энвер-пашу, если бы тот не достался в наследство его царствованию от царствования отцовского. Кроме того, визирь был примерно предан своему новому господину и совершенно незаменим в делах управления государством.