Цвет убегающей собаки - Ричард Гуинн

— Пошли.

Публика явно заинтересовалась происходящим — в нашу сторону смотрели все, даже единственный в баре официант, опершись о стойку, не сводил глаз с нашего столика. Я повернулся к нему, пробормотал что-то вроде «пока». Он кивнул в ответ.

Вслед за Нурией я вышел наружу. Она стояла под навесом, пытаясь зажечь промокшую сигарету. Дождь почти прекратился. Мне бы, конечно, надо было быть поосмотрительнее, но слишком уж интригующим оказалось неожиданное развитие событий, и я не удержался от вопроса:

— Как все это понимать?

— Никак, — огрызнулась Нурия.

— А кто эта женщина?

— Никто. Пустое место. Она исчезла. Испарилась. Есть такие люди — никто. А ты и не знал?

Мы дошли до вокзала, не вымолвив ни слова. Ну да, конечно, своими дурацкими рассуждениями о душевном состоянии Нурии странная женщина испортила нам настроение. Но ведь у нее скорее всего не все дома. А вот реакция Нурии бросила неожиданный свет на некоторые стороны характера моей возлюбленной, и мне захотелось разузнать побольше. Тем не менее я держал рот на замке — сегодня она явно не в настроении толковать о некоторых вещах. И чувствовал, что это нежелание следует уважать, во всяком случае, именно этого от меня ждут.

По возвращении в Барселону, когда мы уже шли ко мне, Нурия вдруг заявила, что хочет переночевать дома, надо, мол, завтра утром переодеться перед работой. Она пригласила меня к себе. Мы направились по Рамблас в южном направлении. Миновали по пути Побле-Сек, где жила Нурия, Барио-Чинно и остановились у знакомого ей ресторана позади рынка Бокерио. Нурия предложила поужинать здесь — дома ни крошки. Стоило нам сесть в глубине зала и открыть меню, как настроение Нурии чудесным образом переменилось. Она оживленно поболтала со знакомым официантом, заказала хорошего вина, посоветовала мне, что выбрать.

— Сегодня я хозяйка, а ты мой гость, — безапелляционно заявила Нурия.

Ей явно хотелось заставить меня забыть про то, что случилось в Ситжесе. Мы сидели при свечах, и какие бы дурные мысли ни донимали Нурию днем, сейчас они были забыты, как мелькнувшая тень. В зале царил полумрак, но при колеблющемся пламени свечи между нами образовалось пространство невысказанной близости.

После ужина мы направились к Нурии. Пересекли улицу Параллел, вошли в квартал Побле-Сек. Она жила на первом этаже. На неделе я пару раз заскакивал сюда, но на ночь не оставался ни разу. Квартира у Нурии была просторная и блистала чистотой. Все стены выкрашены в белый цвет и увешаны японскими гравюрами. В гостиной несколько чудесных эстампов и настенных изделий из бамбука. К стене прилепился низкий столик из очень темного стекла, окруженный подушками. Нурия вспрыснула апельсиновую эссенцию в чашечку для воскурения благовоний и поставила пластинку с записью Майлса Дэвиса. Мне нравился ее дом, мне приятен был сам вид ее жилища, и… так славно ощущать себя в окружении предметов, которых она касалась каждый день…

Мы сидели, попивая мятный чай и покуривая особую травку. Потом Нурия предложила вместе принять душ. На нас хлынул теплый водопад, и, дождавшись, пока она тщательно омоет мое тело, я взял у нее губку, выдавил на нее гель, пахнущий ароматом трав, и принялся неторопливо намыливать ей плечи, шею, грудь, обводя круговыми движениями коричневые бутоны сосков. На фоне струнных явственно прозвенел, улетая в вечность, звук одинокой трубы, нежный и отдаленный. Музыка сливалась с благовониями. Я намылил ей колени, протер стройные ноги и пальцы, серебряный браслет над правой ступней.

В ту ночь мы любили друг друга с какой-то особенной, неистовой, страстью. Помнится, много недель спустя я подумал, что так любят накануне того, как возлюбленный уходит на войну.

Дверца громоздкого шкафа в изножье кровати Нурии была распахнута, как и дверь, ведущая из спальни в гостиную. На пороге покачивались, словно пребывая между сном и бодрствованием, два персонажа. Мне смутно вспомнилось, как ко рту и носу мне прижимают что-то влажное и едкое. Почти в тот же миг я почувствовал, как в левое предплечье вонзается игла, и… пришло ощущение полной неподвижности.

Между тем два типа пеленали меня в простыню, словно тюк вязали. Я попытался сказать что-то, но из горла вырывался лишь сдавленный хрип. Рот у меня был заклеен скотчем, но хуже того, похоже, я вовсе лишился дара речи, сделался во всех смыслах немым. Мерзкое, знаете ли, ощущение возникает, когда изо всех сил пытаешься выкрикнуть что-то и не можешь выдавить из себя ни звука.

Вообще-то ощущение немоты и неподвижности могло навести на подозрение, что я сплю и вижу сон, но этому мешало серьезное обстоятельство: у одного из налетчиков не было носа — лишь вмятина на том месте, где он, возможно, когда-то имелся, и мне показалось, что эта деталь никак не вписывается в мечтательно-эротический сон, который я все же пытался волевым усилием продлить. Этот тип принялся связывать мне запястья. Я сопротивлялся каждому новому повороту событий, пытаясь вернуться на территорию сна, но они все больше и больше уходили из-под моего контроля.

Я услышал женский голос и понял, что в комнате есть кто-то третий. Повернув голову, что стоило мне немалых усилий, я узнал (не особенно удивившись) любительницу Кьеркегора из музея Миро. Она извлекала гиподермическую иглу из предплечья Нурии, которая по-прежнему лежала рядом со мной в постели.

К нам приблизился второй мужчина. С облегчением я убедился, что на лице у него имеется все, что нужно, хотя явно не хватало шеи — голова росла будто прямо из тела, напоминая валун, лежащий между двумя мощными плечами. Правда, при более внимательном осмотре выяснилось, что у гиганта действует только один глаз, другой — в виде блестящего черного шара — просто покоится в глазной впадине. Его черное сияние, усиленное отражающимся в нем свете ночника, производило устрашающее впечатление. Гигант подошел и приподнял Нурию. Глаза у нее открылись. Она посмотрела на меня и, кажется, не узнала. Почти в ту же минуту я почувствовал, что меня отрывают от пола и наполовину волокут, наполовину выносят через дверь, на улицу, и заталкивают через заднюю дверь в большой фургон. Света уличного фонаря хватало, чтобы разглядеть в фургоне два длинных деревянных ящика, а точнее — гроба. Вот, стало быть, как выглядит смерть, подумал я. Надо запомнить, чтобы в следующий раз вовремя закрыть глаза.

С привязанными к бокам руками меня уложили в один из гробов и захлопнули заднюю дверь фургона. Вскоре она вновь открылась, и двое мужчин опустили бессильно лежащую у них на руках Нурию в соседний гроб. После чего на мой гроб положили крышку, и я услышал, как она с характерным негромким звуком входит в свои пазы. Наступила полная темнота.

В деревянной крышке моего гроба было просверлено несколько отверстий, так что дышал я свободно, но вскоре почувствовал сильнейший приступ клаустрофобии, за которым последовало мучительное ощущение собственной беспомощности. Ничего не могу сделать! С осознанием этого пришло неудержимое желание провалиться в сон, а лучше — в забвение. Я соскользнул в смутное неровное пространство дремоты. Мои физические реакции подчинялись рывкам фургона, водитель которого то переключал скорость, то разгонялся, то тормозил. Автомобиль глотал километр за километром в глухой тьме.