Измена - Меган Хорхенсен

— Логично. Вооружённый нейтралитет, где обе стороны с удовольствием бы избавились друг от друга, но вынуждены жить мирно.

— И ещё. Мало ли, что дальше произойдёт. Мало ли, как и где опять дело всплывёт. Зачем новых людей посвящать, если можно меня держать про запас. И если вновь возникнет тема, меня же и бросят над ней работать, чтобы лишних людей не задействовать.

— Да. Согласен. Знаешь, а Глеб это просчитал! Даже не зная всей правды, он понял, что передавать папку будем через того, кто стоял у истоков. Он меня об этом в первый же день предупредил. Просил обратить внимание.

— Глеб умный был. Жаль, я его только с твоих слов знаю.

— Не смеши. У вас на него досье потолще аргентинского бифштекса.

Смеёмся. Мы понимаем друг друга — всего полчаса назад прозвучало: «Как там твой Глеб говорил? Лишний раз миру перевернуться только полезно». Не были Виктор и Глеб знакомы, а я Виктору про эту присказку не рассказывал. Но про любимую Глебову фразу он в курсе. Досье на Глеба, на меня, на любого из нас у них такие же, как у нас на них. Я же тоже одним словом показал, что знаю, как Виктор искал в Аргентине ранчо для парализованного Джона, когда ещё казалось, что лучший выход — это отъезд в далёкую и малодоступную страну.

— А почему ты решил нарушить конвенцию?

— Какую конвенцию?

— А ладно, это из нашей литературы, всё-таки не все наши реалии тебе доступны.

Опять смех. В ресторанчике почти пусто, танцоры фламенко появятся только через час, не раньше. Хозяин наверняка уверен, что мы друг другу анекдоты рассказываем.

Виктор замолкает. Смотрит в окно. На меня. Снова в окно.

— Надоело…

— …?

— Мне умирать скоро. У меня рак в последней стадии, если ты ещё не понял.

— Извини, я не подумал. Чёрт… не знаю что сказать…

— Перестань. Так вот, мне уходить пора. В реинкарнации не верю. Мне навсегда уходить. Хочется напоследок дверью хлопнуть, понятно?

— Нет.

— Поймёшь, если постараешься. Просто хочется, чтобы все они забегали, как мышки на сковородке.

— Красивая идиома. Главное, неожиданная.

— Да, у нас с тобой сегодня сплошная лингвистика, гаспачо…

— Ты хочешь опубликовать мемуары?

— Глупости. Кто опубликует? А если опубликует, то в серии фантастики. Зачем?

— Тогда, что ты собираешься делать?

Молчание. Понимаю. Об этом он скажет в конце. Когда мелочи обговорим.

— Сначала надо обработать, сверить — я же по памяти часто пишу. Сможешь?

— Да.

— Недели хватит?

— Наверно. Посмотреть надо. Где материалы? Далеко?

— Здесь. Со мной.

— Неужели? А не боишься, что я тебя сдам?

— Не боюсь. Я не вчера родился. Я тебя вижу. Тебе они противны. Все они. Наши и ваши. Ты сам себе в этом не признаёшься, но противны. И ты документы с удовольствием перекинешь тем, кому они как манна небесная. Для равновесия.

— А дома некому было отдать? Неужели ни одного профи не осталось в друзьях?

— Дома слежка. Соседи о каждом моём шаге стучат. Я же на виду. К тому же одно дело просить американца китайцам секреты подарить, а другое дело — русского, для которого наш секрет не так свят.

— Но почему ты так уверен, что я тебя не сдам? Хотя бы своим, в Москве.

— Потому что у тебя совесть есть. Потому что наши ведомства не имеют права делить мир между собой. Третья сторона должна свою роль сыграть. Иначе беда.

— Запасная папка в США осталась?

— А зачем она мне? Я не могу снова тратить годы на притирку, приглядывание, дружбу. И ты это тоже понимаешь, Вадим. Я передаю тебе всё, что накопилось — даты, копии расписок, распечатки, бухгалтерские квитанции, распоряжения… Мои собственные наброски, в конце концов. Почитай. Исправляй, сокращай, но передай, прошу тебя. А если продашь своему начальству, то обижусь даже на том свете.

— Хорошо, сделаю. Но мне тоже подготовиться надо. Мне тоже не хочется, чтобы за меня взялись. Но я передам, не волнуйся.

— Да не волнуюсь я. Боюсь я за однополярный мир. Ведь не в том дело, что после падения СССР на вершине остались только США. Дело в том, что США и Россия теперь сговорились, а все их показные наскоки друг на друга — только для потехи почтеннейшей публики, ты это не хуже меня понимаешь. Без второго полюса, без реальной оппозиции со стороны Китая, мир превратится в помойку. К тому же, злит невероятно, по-стариковски, новый всемирный крестовый поход — за всеобщую честность в политике. Каждый политик в страхе оглядывается, не забыл ли чашку кофе оплатить, не сочтут ли домогательством букетик цветов секретарше в праздник. А ведь врут. Врут народам своим и чужим, врут друг другу, врут себе. Вот и получайте. Врать не перестанут, но хоть немного задумаются. Или и впрямь утрутся и дальше поскачут?

— Сомнений не остаётся?

— Сомнений? Сложный вопрос. Да, мучают — присяга, корпоративная солидарность и тому подобная дребедень. Но я решил для себя окончательно.

— Ты уверен, что никто кроме меня, о твоей папке не знает?

— Уверен. Они бы меня к тебе не подпустили, если бы что-то знали. Согласен?

— Наверно.

— Вот и славненько. Когда поймут, что про Лансера известно Китаю, пусть порезвятся, размышляя, чья тут собака порылась.

И снова взрыв хохота. Виктор любит по своему интерпретировать наши идиомы — баба с возу, вознице глаз вон. В сотый раз хвалю его знание русского языка.

— А знаешь, Вадим. Насчёт идиом. Ведь с них-то всё и началось, если вспомнить.

— С идиом?

— В первых сообщениях о ранении Кеннеди говорилось о ранении сзади в шею. То есть, о несмертельном ранении. А дальше — простейший фокус. Берётся слово «шея» — neck, берётся слово «сзади» — back, оба термина складываются, один предлог вычитается и остаётся back of the neck, по-английски, «затылок»! Оказывается пуля не в шею влетела, а попала в затылок.

— Вот что значит носитель языка. На это я внимания не обратил.

— Главное в любом деле — уметь подать факты. Почитай на досуге газеты тех дней. Сначала все цитируют слова Джонсона: «Пуля попала в шею сзади». А на следующий день один предлог незаметно исчезает, и слова «в шею сзади» превращаются в «затылок». Мановением волшебной палочки. И никто не заметил. Сам собой бесследно растворился вопрос, почему ранение средней тяжести в шею привело к мгновенной смерти. Вот тебе и гаспачо.

— С магией вприкуску.

— А не слабо «вприкуску» на английский перевести?

Смеёмся в очередной раз.

Москва, Индия. Шестидесятые — восьмидесятые годы.