Бабур-Тигр. Великий завоеватель Востока - Гарольд Лэмб

Махмуд, старший из ханов, остался в живых – по одной версии, Шейбани, склонный к драматическим сценам на публике, решил проявить милосердие, равно как и могущество победоносных узбеков. В воспевавшей его подвиги поэме «Шейба-нинаме»[23]об этом говорится прямо: «Я взял тебя в плен, – сказал узбек монголу, – но я не убью тебя. Однажды, в дни моей юности, ты оказал мне помощь. Теперь я дарую тебе свободу».

Махмуд получил свободу, но куда он мог направить свой путь? Конница Шейбани оттеснила уцелевших монголов к востоку, за хребты Тянь-Шаня, к сторожевым башням китайского императора. Все дороги между этими башнями и святилищами Бухары охранялись узбеками. Некоторое время, – как долго, неизвестно, – Махмуд блуждал по восточным областям. Униженный, он написал «прекрасное письмо» своей матери, находящейся в плену в Каменном городе, который был когда-то его счастливым обиталищем. Потом какие-то причины побудили Махмуда направиться на запад, в Ходжент, где он снова попал в плен. На этот раз его, вместе с сыновьями, включая старшего сына, с которым Бабур стоял на белом полотнище во время парада, ждала смерть. Шейбани-хан не присутствовал на казни, а лишь заметил потом, что только глупец может дважды помиловать врага.

В действительности, завоевывая новые страны, он не щадил никого, невзирая на титулы и общественное положение. Танбал оказал ему небольшую помощь при Ахси, но также быстро исчез со сцены.

Теперь Шейбани стал таким же неоспоримым властелином Ферганы, как и территорий на противоположном берегу реки. Он основал империю для своих кочевников и сам занял престол Тимура в полуразрушенном Самарканде. Одновременно ему удалось уничтожить большую часть потомков завоевателя. С его приходом вернулся кочевой образ жизни и скотоводство, вытеснившие городской уклад и развитое земледелие. Население забыло о занятиях в медресе и занялось обслуживанием узбекского войска.

Судя по всему, Шейбани больше не вспоминал о бежавшем Бабуре, лишившемся сил к сопротивлению и всех приближенных. Однако он распорядился, чтобы за неуловимым Бабуром и ходжой Макарамом была отряжена погоня. (К тому времени узбекские разведчики уже выследили оставшегося в живых сына Али Доста.) Энергичный ходжа бежал из тюрьмы в Каменном городе и изменил свою внешность, сбрив даже бороду. Ограниченный в передвижениях в силу своего возраста, он не смог уйти далеко и был схвачен по доносу осведомителя. Встретившись лицом к лицу с беглым праведником, Шейбани полюбопытствовал, что случилось с его бородой. Ученый ходжа ответил ему персидскими стихами: «Если светильник зажжен богом, тот, кто задует его, опалит себе бороду». После этого он был казнен.

Бабуру удалось спастись, но он пережил немало злоключений. Как видно, он бежал по тайным горным тропам, которые так хорошо знал. Однажды его заметили, но он успел скрыться за перевалом, который сразу после этого завалило снегом. Позднее он писал, что «провел около года среди гор, терпя великие бедствия».

Как ни странно, Шейбани освободил мать Бабура из заключения в женских покоях ханского дворца в

Каменном городе, где в то время лежала при смерти недоверчивая Исан Даулат. Узбек не был склонен к состраданию, но нередко проявлял великодушие, когда речь шла о женщинах. Он уже захватил в свой гарем мать царевича Али, затем Ханзаде, а также жену Махмуд-хана. Надеялся ли он, что выследить Бабура, чьей смерти он желал всей душой, окажется проще, если при нем будет находиться больная женщина? Ответ на этот вопрос исчез вместе с недостающими страницами дневника.

Этот год опустил занавес над мелкими стычками и триумфами Тимуридов в их бывших владениях. Закончилась неспокойная и яркая эпоха Омар Шейха и его братьев. От Самарканда, с течением времени еще более обветшавшего и заброшенного, осталась лишь былая слава.

Когда солнце вошло в знак Рака, в июне 1504 года, одинокий Тигр принял очередное неожиданное решение. Он жил в Белых горах, на южной границе знакомых земель, среди аймаков горных племен вместе со своей матерью и семьями наиболее преданных товарищей.

«Тогда мне на ум пришло, что нужно оставить Фергану и идти куда-нибудь, чем скитаться так, не имея где преклонить голову».

Решение далось ему нелегко. Целых десять лет он упорно боролся за право преклонить голову в землях своих предков. Много раз за эти годы он говорил о «нашей стране и нашем народе» и никогда не изменял своим убеждениям. Теперь же, впервые за все это время, он отвернулся от своей долины, реки и царственного Самарканда и исполнился решимости найти где-нибудь приют для оставшихся с ним людей. Такая решимость дает наиболее полное представление о характере Бабура – колебаний и двойственности он не допускал. К новой стране у него было всего одно требование: она не должна стать всего лишь горным убежищем, – через такие места он не раз проходил еще в самом начале своих скитаний, – в этой стране должна протекать река и стоять города, в которых можно разбить такие же сады, как в Самарканде.

Спустя двадцать пять лет он все же нашел такую страну, которой и стал управлять, – безопасную для всех его близких. В этой стране он начал строить свой город – там, где никогда не предполагал оказаться.

По иронии судьбы, его решение покинуть Фергану и превратиться в скитальца означало полный поворот в его жизни. В глубине души Бабур продолжал оставаться искателем приключений.

«В месяце мухарраме я выступил из ферганской земли, направляясь в Хорасан, и прибыл на летовку Илак в области Хисара и остановился там. На этой стоянке, в начале двадцать третьего года моей жизни, я впервые приложил к лицу бритву. Моих людей, знатных и простых, которые с надеждой следовали за мной, было больше двухсот и меньше трехсот, большей частью они были пешие, с дубинками в руках, грубыми кожаными башмаками на ногах и чапанами из овчины на плечах. Нужда дошла до того, что у нас было всего два шатра. Мой шатер я отдал своей родительнице, а для меня на каждую ночь устанавливали крытый войлоком шалаш.

Покидая родную страну, Бабур воспользовался привычным маршрутом и двинулся по горным тропам, ведущим сквозь расположения аймаков кочевых племен, которые снабжали продовольствием своих неимущих, хотя и почетных гостей. Кроме того, они предоставляли путникам проводников, сопровождавших изгнанников до берегов очередного бурного потока. Благодаря отлаженной системе связи весть о злополучии Бабура вскоре распространилась по всем аймакам; по ночам горцы выставляли своих дозорных вокруг его лагеря, – честь рода требовала, чтобы гости не понесли никакого ущерба, – и держали его в курсе событий, происходящих в долинах. Некоторые молодые воины даже присоединялись к его отряду. В горах Бабур всегда умел находить себе друзей.

И всегда внимательно присматривался к открывающимся перед ним новым землям. Позади остались истоки знакомой Сырдарьи, или Песчаной реки, и теперь он приближался к великой Морской реке, Аму, зарождавшейся на востоке, там, где к облакам возносилась голубовато-лиловая горная гряда, – Бабур мысленно отметил, что эта естественная крепость гораздо выше его родных гор. Старейшины аймаков называли ее Бадахшан. Они приносили к походному костру Бабура куски светящегося в темноте фосфора и уверяли, что Бадахшан изобилует голубым камнем – бирюзой, а также горящими красным огнем рубинами. Они клятвенно утверждали, что во время зимних холодов, «бывает, не увидишь солнца три дня и три ночи», и шепотом добавляли, что в этих горах имеются тайные пути, идущие вдоль реки, мимо ледяных вершин Памира и через Кашгар, – на восток. Бабур отметил для себя, что это лучший путь для безопасного отступления, и уже не забывал о нем.