Убей-городок - Евгений Васильевич Шалашов

заявление принесли, скажем, на опорник, так не беги сломя голову в отделение его регистрировать. А то штемпель поставишь, а потом не знаешь, как это заявление списать. Уж и оппоненты помирились давно, а в бумаге такого понаписано, что обе стороны подлежат расстрелу, не меньше. Вот и маешься, время без толку тратишь. А так конфликт разрешил по факту — и хорошо. А «майору Корзинкину» — не просто бумажку страшную, а лучше пепел от неё, чтобы ни слуху, ни духу. Тут, правда, нечего будет учесть в графе «разрешено заявлений», но ты уж выбирай, что важнее. Однако, я отвлёкся.

— Если нас с очереди снимут, то я, товарищ участковый сама к тебе жить перееду и детей привезу, — пообещала женщина.

Она что, считает, что у меня отдельная квартира? Впрочем, сколько раз я уже слышал нечто подобное. И покойников обещали привезти, и хулиганистых ребятишек (а это вообще не моя епархия, а инспекторов детской комнаты — тогда ещё именно так назывались), а один ревнивый супруг, обиженный тем, что советская милиция предлагает ему оформить развод, а не собирается проводить беседу с его гулящей женой, призывать женщину к порядку, собирался притащить ко мне на дом и свою жену, и ее любовника.

Вот тут главное не спорить.

— Хорошо, — кивнул я. — Приезжайте, перевозите, авось на моих двенадцати метрах вы все разместитесь. Туалет, правда, и все прочее в конце коридора, но ничего, по очереди станете ходить. — Посмотрев в печальные, но еще сухие глаза женщины, посоветовал. — Когда супруга на товарищеский суд позовут, вы тоже являйтесь. Скажите — дескать, я сама во всем виновата, это я напилась, мужа била, а когда соседи пришли, то стыдно стало, поэтому пошла к участковому.

— Да кто же поверит-то, что баба мужика бьет? — всплеснула руками женщина. — А если и поверят, так моему Андрею позор до старости лет. Где это видано, чтобы мужик позволял бабе себя бить?

Так уж и на старости, подумал я. И здесь кокетничает. Небось, муж-то не в два раза старше, а ровесник.

— Ну, тут уж вы сами решайте, что лучше — квартира, или позор? — хмыкнул я. — Андрей на суде пусть скажет, мол, а что было делать, если жена, в кои-то веки пьяной напилась? Мол — не драться же с пьяной бабой? Решил, что пусть лучше я виноват останусь, чем жена. Так после такого признания не позор, а уважение супруг заработает.

Женщина слегка задумалась. Пока она думала, я умудрился вспомнить и ее, и ее мужа. Мужа Андрей зовут, фамилия Соколов. Работает, как и большинство, на ЧМЗ. Супруга — Ирина. Но где она трудится — не вспомнил. Двое ребятишек у них. Правда, про наш разговор я не помнил напрочь, равно как и про то, что она меня караулила и стыдила. А если после этого случая нас жизнь не сводила, то прожила она с мужем нормальную жизнь.

— А если товарищеский суд на меня потом бумагу отправит? — нерешительно поинтересовалась Ирина Соколова.

— А вы-то, прошу прощения, где работаете?

— Я на «Красном ткаче».

— Так пусть на ваш товарищеский суд отправят, что тут такого? — пожал я плечами. — Посмеются, да и все. У вас, вроде бы, квартиры не дают?

— Точно, — кивнула женщина. А в глазах её по-прежнему плескалось недоверие: уж не прикалывается ли над ней участковый, предлагая такое?

Внезапно она поднялась на носочки, видимо, что-то решив для себя, звонко чмокнула меня в щеку и убежала.

Хорошо, коли так. А ведь могла и плюнуть.

Глава десятая. Наука и жизнь ​

На улице жарко. Неподалёку обнаружилась жёлтая бочка с квасом, вокруг которой змеилась разноцветная очередь. Кое-кто был с бидончиками и трёхлитровыми банками в сетчатых авоськах. Какая прелесть эти авоськи! Пудовая выносливость, минимум занимаемого пространства в пустом виде и никакого посягательства на экологию. Мне отчаянно захотелось сделать глоток холодненького кваса из запотевшей кружки, а заодно проверить, так ли хорош вкус напитка, о котором последние годы, наряду с другими милыми сердцу атрибутами СССР, всё настойчивей ностальгировали наши граждане. Я нащупал в кармане какую-то мелочь, выбрал три копейки и направился к бочке. Стоять всю очередь, конечно, не хотелось. Но и лезть напролом не хотелось тоже. Выручил сердобольный старичок примерно в середине хвоста.

— А, служивый! — участливо произнёс он. —Запарился?

И не дожидаясь ответа, крикнул толстой продавщице в местами белом халате:

— Катя, нацеди власти кружечку! А то вон участковому жарко.

Вроде и неудобно, что во мне признали участкового, я же в гражданке. А вот я старичка не узнал. Возможно, в той своей жизни вспомнил бы сразу, а тут надо делать усилие. Но все равно не мог вспомнить. Для приличия поотнекивался, но недолго. Видя, что никто и не возражает, подал тётке свои три копейки и получил маленькую мокрую кружку. Квас оказался в меру сладким, в меру терпким, в меру холодным. Сразу захотелось окрошечки. Я решительно пресек кулинарные фантазии — кто знает, чего мне захочется следующим шагом. Надо лучше подумать о деле.

То, что именно гражданин Бурмагин ударил меня ножом я теперь уверен на девяносто процентов. Нет, даже на девяносто пять. Пять процентов я оставляю на непредсказуемость ситуации, на погрешность, а на сто процентов буду уверен, если сам бывший охотник, превратившийся в бытового пьяницу, подтвердит мне сей факт. Стало быть, нужно решать — не то мне Бурмагина посадить (а дадут мужику лет пять, может и семь), не то простить, спустив дело на тормозах.

Наверняка, если бы я был Лешей Воронцовым из моего семьдесят шестого года, который спустя три недели узнал имя своего «обидчика», то исход был бы ясен. Я бы уже бежал в уголовный розыск, брал с собой Джексона или кого-нибудь из знакомых парней (любой побежит, коли раскрытие преступления светит) и брал бы гражданина Бурмагина. Даже начальству бы не стали докладывать, что собираемся брать подозреваемого, тут все решают минуты.

А вот теперь, будучи умудренным жизненным опытом, отчего-то решил не торопить события. Что я хочу? Отомстить? Так уже времени-то сколько прошло. Накал страстей угас, мне уже не хочется никому мстить. А сам Бурмагин уже давным-давно лежит в могиле. Нет, в могиле лежит тот Бурмагин, из моего времени. А этот живехонек, радуется, что отомстил и не ведает, что ему осталось жить всего ничего.

Я бы