Динка. Динка прощается с детством - Валентина Осеева

«Неужели, зная, как мне тяжело здесь, Динка может спокойно кататься?» – горько думает Мышка.

Но Динка не катается. Она стрелой несется в лес, туда, к хате Якова… Тревога ее растет. Воображение рисует страшную картину окруженной в лесу хаты, разъяренных Матюшкиных с топорами, вилами…

Спешившись на опушке, Динка тщательно осматривает дорогу, ищет следы помятой травы; чуткое ухо ее ловит каждый звук… Но нельзя тратить время… Может быть, Матюшкины ехали на лошадях? Но дорога поросла травой, и трава не примята…

– Вперед, Прима, вперед!..

Лесная тишь успокаивает, но тревога не унимается, хотя уже ясно, что здесь не было людей… Но они могут еще прийти… Ушел или не ушел Жук? Ах, если б они были уже в городе или хотя бы на Пуще-Водице… Если ушли, то, конечно, уже в городе…

– Вперед, Прима, вперед!..

Вот наконец и развилка. Здесь особенно видна наступающая осень: на деревьях пожелтели листья, покраснели ягоды рябины.

Но где же хата Якова? Словно большой бурый гриб, прикрыла ее ржавая крыша; здесь уже не видно ни крылечка, ни выбитых стекол окон, только кое-где валяются сломанные рамы… Нет хаты…

Динка медленно спускается в овраг. Здесь где-то должна быть дверь, но ее тоже придавили дырявые листы железа. На дне оврага журчит ручей, в нем кружатся опавшие листья.

– Ку-ку! Ку-ку! – кричит Динка и, склонив набок голову, прислушивается.

Но лес молчит. И никто не откликается на ее голос.

«Ушли…» – думает Динка, но на сердце у нее делается одиноко и пусто. Она подходит к срубу старого колодца. На стенках его плотно сдвинуты доски, внизу блестит темная вода.

Чуткий слух Динки улавливает за срубом какое-то движение. Она раздвигает ветки и видит большого ежа. Пофыркивая, он ест из жестяной тарелки прокисшее молоко. Еж поворачивает свой черный нос, подбеленный молоком, и доверчиво смотрит на Динку черными бусинками глаз.

«Это еж. Может быть, Иоська кормил его…» – думает Динка, и сердце ее растапливается от нежности.

– Ку-ку! Ку-ку! – тихо зовет она в последний раз и, держа за повод Приму, выходит на дорогу.

«Теперь можно ехать в город! Здесь уже никого нет».

* * *

– Мы едем! Едем! – кричит она матери, подъезжая к крыльцу.

Но ни Марина, ни Мышка не откликаются на ее слова, они слушают Марьяну.

– Ой, матынько моя! Чего только творится на билом свите! Га? Люды кажут, Матюшкины як с ума сошли! – всплескивая руками, взволнованно рассказывает Марьяна. Она только что вернулась с рынка, на ней праздничный герсет и новая хустка. – Зараз треба бигты на село! Там весь народ. Матюшкины заказалы крестный ход, и с батюшкой. Будут свою хату святить. Жинка их звала баб лапшу готовить, будут нищих кормить, а бабы не идут, боятся. Кажут, упокойник Яшка под самые окна подходил. Ще як крикнет: «Убийца! Убийца!» – так Хведор и упал посередь хаты… А тут Яков як застогне, да як заграе на скрипке…

– Черт знает что! – пожала плечами Марина. – Кто это тебе наговорил такую чепуху, Марьяна?

Динка спрыгнула с лошади и, пряча пылающее лицо в ее гриве, весело откликнулась:

– Конечно, чепуха! – Потом, овладев собой и бросив уздечку, живо сказала: – А может, у этого Матюшкина заговорила совесть и ему привиделся Яков?

– Да боже сохрани! Яка у него совесть? Воны с братом живыми людей в землю закопают! А сегодня весь базар об них балакает! И батюшку они заказали, с иконами, с хоругвями! Тож не малые гроши стоит! – опять оживилась Марьяна.

Мышка, бледная, зажимая обеими руками уши, подошла к Динке:

– Я не могу больше слышать все эти гадости! Мы сегодня же уедем в город!

Динка порывисто обняла сестру:

– Да-да, Мышенька! Сегодня, сейчас же! Не сердись на меня!..

* * *

Динка побежала прощаться к Федорке. Подруги долго стояли обнявшись. Федорка плакала.

– Мало и виделись мы этим летом. Может, приедешь ко мне хоть на свадьбу, только не знаю, когда она будет. Хата у Дмитро плохая, совсем в землю осела, а идти к моему батько в примаки он не хочет. А теперь вот еще за солдатом скучает, хоть Ефим и говорил, что солдат в городе, – оглянувшись, понизила голос Федорка и вдруг, лукаво блеснув глазами, крепко сжала Динкину руку. – Ой, а ты ничего не чула, что у Матюшкиных стряслось? Ни? Так слухай. Утром ихний батрак Прошка до моего Дмитро забегал. Его на станцию за попом спосылали. Каже, Яков-упокойник до Матюшкиных приходил этой ночью…

– Яков? А Прошка сам видел? – живо спросила Динка.

– Да нет, он спал. Только слышит, вдруг кричит его хозяин дурным голосом. Он вскакнул, а тут вроде застонал кто-то, да так тоненько, жалостно, и сразу задрожала земля, не иначе кони Ильи-пророка подхватились на небо. И сразу хозяйва забегали, закричали, он тоже побег в хату, а Федор сидит на полу, волосы на нем колом стоят, рубаха порвана, и Семен, босой, стоит рядом, трясется, как Иуда. «Яшка, – каже, – Яшка под окно подходил. Убийцы вы, – говорит… – Смерть наша, братушка, пробила…» А Марья, сестра ихняя, побелела вся да и говорит: «Беги, Прошка, за попом…» А сама схватила под образом сулею со святой водой и давай обоих братьев поливать. Ой, смех! А собака ихняя на огороде была привязана – боялся Федор, как бы люди у него картошку не покрали, – дак она как почала выть… Воет и воет… Все село на ноги поднялось! Невже ты ничего не чула? – удивилась Федорка.

– Да говорила что-то Марьяна… – пожав плечами, ответила Динка.

Смутное чувство своей вины перед разбуженным селом охватило ее. Что она сделала? Люди и так суеверны… Не дай бог, об этом когда-нибудь узнает мама…

– А что говорят на селе? – быстро спросила она.

Федорка сделала презрительную гримаску.

– А что им говорить? Никто того Яшку не бачил, а так думают, что померещился он Матюшкиным, потому как ночь была темная, а в темную ночь завсегда совесть ворочается, або страх, як той зверь гложет, хотя бы даже у самого что ни на есть убийцы, – убежденно сказала Федорка.

Простившись с подругой, Динка обежала свой сад, бросила в пруд засохший и забытый на скамейке венок. Постояла в ореховой аллее, долго гладила своего Нерона и шептала ему на ухо ласковые слова, целовала умную морду Примы и, вытерев ее мягкой гривой набежавшие слезы, пошла собираться.

К вечеру Арсеньевы уехали.

До станции они шли пешком. Лес был окутан сиреневой дымкой. Нехотя отрываясь от веток, кружились желтые и красные листья.

Марина шла быстрым, легким шагом; она думала о предстоящих ей в городе делах, о кружковых занятиях с рабочими и о заработке, о котором надо было срочно хлопотать.

Мышка, подняв вверх порозовевшее лицо, смотрела на сплетающиеся над дорогой ветки и глубоко вдыхала свежий лесной воздух.

– Здесь очищается душа, – тихо сказала она, встретившись со взглядом сестры.