Дипломатия - Генри Киссинджер

В период после окончания Второй мировой войны Америке повезло в том, что ей никогда не приходилось делать выбор между моральной убежденностью и стратегическим анализом. Все ее ключевые решения с готовностью оправдывались как способствовавшие распространению демократии, так и обеспечивавшие сопротивление агрессии. Южный Вьетнам, однако, даже с самой большой натяжкой нельзя было причислить к демократическим странам. Все режимы, последовавшие за режимом Нго Динь Зьема, чувствовали себя как бы в осаде; южновьетнамские генералы, до того времени малоизвестные для общественности, совершенно не стремились проверить уровень собственной популярности на выборах. Убедительным аргументом мог бы служить тот довод, что новые правители Сайгона не настолько репрессивные, как ханойские. Действительно, этот аргумент приводился довольно часто, но его никогда не принимали всерьез. Моральный релятивизм был неприемлем для нации, воспитанной на вере в абсолютную противоположность между добром и злом.

Критики все чаще утверждали, что если Сайгон не будет полностью соответствовать всем демократическим стандартам, — что в глубине души они признавали как нечто невозможное, — то от него следует отказаться раз и навсегда. Время шло, и «теория домино», центральная предпосылка обеспечения безопасности, в течение двух десятилетий лежавшая в основе действий по защите Южного Вьетнама, поначалу была отброшена, а затем и высмеяна. В одной из своих наиболее всеобъемлющих работ профессор Йельского университета Ричард Ренфилд соединил критическое отношение Липпмана к стратегическому перенапряжению с обвинением в том, что обе стороны вьетнамского конфликта в моральном плане ничем не отличались друг от друга; отсюда война была бессмысленной. Во Вьетнаме, как утверждал он, Америка не столько противостоит агрессии, сколько поддерживает силы консерватизма против социальных перемен[958].

Критики указывали на многочисленные недостатки Сайгона, чтобы продемонстрировать моральную неприемлемость американских усилий. В 1968 году Джеймс Рестон задал мучивший так много американцев вопрос: «Что это за цель, которая оправдывает бойню? Как же мы спасем Вьетнам, если мы разрушаем его в ходе военных действий?»[959] Уже в 1972 году Фулбрайт объявил, что Джонсон никогда не понимал, «что вопрос заключается не в противостоянии «свободного народа» «тоталитарному режиму», а в противостоянии двух соперничающих тоталитарных режимов; тот факт, что война не была международной агрессией, «прямой» или какой-либо еще, а антиколониальной войной, перешедшей затем в гражданскую»[960].

Телевидение тогда только-только стало добиваться признания. Регулярные вечерние передачи новостей привлекали аудиторию, состоявшую из десятков миллионов человек, то есть гораздо большее число людей, чем то, которое даже самый популярный журналист, сотрудничающий в органах печати, способен был охватить за всю свою жизнь. И они обладали тем преимуществом зрительных образов, к которым подается редакционный репортаж. Такого рода новостные передачи отражали страсть к драматизации и умение привлечь внимание, что даже при самых благих намерениях не всегда можно было сбалансировать, и не только потому, что по техническим причинам оказывалось невозможно показать зверства вьетконговцев в подконтрольных им районах. Ведущий программы теленовостей превращался в политическую фигуру в том смысле, что лишь президент имел одновременный доступ к подобной широкой аудитории людей — и, уж конечно, не с такой регулярностью.

На протяжении всей послевоенной эпохи американцы откликались на призывы своих руководителей пойти на жертвы ради оказания содействия далеким от Америки обществам. В горниле Вьетнама американская исключительность — вера в универсальную применимость американских ценностей, — сыгравшая столь важную роль стимула в послевоенной реконструкции, обернулась против самой себя и приняла форму моральной политики выжженной земли. По мере роста потерь критикующие американскую внешнюю политику перешли от постановки под сомнение ее эффективности к сомнению в ее необходимости, начиная с нападок на достоинства вьетнамского союзника Америки и кончая вызовом достоинству самой Америки, и не только во Вьетнаме, но и в глобальном масштабе.

Особую горечь нападкам на способность Америки вести глобальную политику придавало то, что в значительной степени эти нападки исходили от университетов и других интеллектуальных сообществ, которые до того времени были пристанищем преданных защитников международного идеализма Америки[961]. Привлеченные при Кеннеди к процессу принятия решений, многие из интеллектуальных лидеров были потрясены, когда убийство президента прервало курс на «новые рубежи», и не меньшим потрясением для них стало участие их студентов в антивоенных протестах. Условия выпутывания из Вьетнама их более не интересовали; под нажимом со стороны собственных студентов многие профессора стали настаивать на одностороннем, безоговорочном уходе.

Бросая вызов основополагающим принципам двухпартийной внешней политики на протяжении 20 лет, радикальное крыло протестующих по поводу Вьетнама высмеивало антикоммунизм как нечто архаичное: «[Мы] отказываемся быть антикоммунистами, — заявили два отправившихся в Ханой паломника, Стотон Линд и Том Хейден. — Мы утверждаем, что этот термин утерял все свое конкретное содержание, которое когда-то в него вкладывалось. Вместо этого он служит в качестве основной категории абстрактного мышления, при помощи которой американцы имеют обыкновение оправдывать внешнюю политику, часто не более сложную, чем изнасилование»[962]. Даже Ганс Моргентау, глава американских философов, придерживающихся принципов национального интереса, перешел на позиции обнародования американской аморальности: «Когда мы говорим о нарушении правил ведения войны, мы должны помнить, что основным нарушением, за которым следуют все другие конкретные нарушения, является само по себе развязывание подобного рода войны»[963].

Для лидеров поколения, воспитанного, по существу, на не подвергавшихся сомнению истинах холодной войны, такого рода всплески были поистине шокирующими. Линдон Джонсон, будучи лично одним из основных создателей формулы послевоенного консенсуса, оказался в растерянности, не зная, как справиться с атакой со стороны мужчин и женщин из ведущих университетов страны, одобрения которых он жаждал в прямой пропорции к росту своей неспособности найти общий язык с ними. Дэвид Хэлберстам, ставший к 1966 году непримиримым противником войны, сам ранее утверждал, что «Вьетнам является законной составляющей частью глобальных обязательств (США)… и, возможно, одной из пяти или шести стран мира, поистине жизненно важных для интересов США. И раз эта составляющая часть так важна, то она заслуживает гораздо большего вклада с нашей стороны»[964].