Крымская война - Евгений Тарле

Это — типичное письмо. Судя по деталям, письмо привезено было кем-то, близко стоявшим к возвращавшемуся во Францию и пребывавшему с 9 ноября в Константинополе принцу Наполеону. Все показания в общем сходятся с этим письмом, и, кроме казенных газетных статей, никто не считал Инкерман такой победой, которая может иметь в самом деле реальные, положительные для союзников результаты. Вот что пишет по поводу Инкермана русский посланник в Брюсселе Хрептович, зять канцлера Нессельроде, принятый при бельгийском дворе и бывший через короля бельгийского Леопольда в курсе всего, что говорилось и делалось в Париже: «Последние известия из Крыма распространили тревогу во Франции, и большинство высших военных чинов теперь порицают маршала Сент-Арно за то, что он предпринял экспедицию, с самого начала не одобряемую адмиралами Дондасом и Гамленом… Значительные потери союзников, определяемые только для французской армии в 20 000 человек с начала войны, делают необходимой быструю посылку новых подкреплений. Зимой французская армия будет доведена до 90 000 человек». Армия истощена осадными работами и нападениями русских войск, которые держат союзников в напряжении день и ночь… Пища отвратительная, войскам дают мясо по одному разу в три-четыре дня, топлива нет, питьевую воду привозят на кораблях из Турции. Палатки были очень полезны для армии, но не могли ей долго служить, когда погода наступила холодная. Французское правительство стремится насколько возможно скрыть от публики истинное положение экспедиционной армии. Хрептович передает также слух, будто запрошенный секретный военный комитет высказал мнение, что следует снять осаду с Севастополя ввиду наступающих холодов и трудностей предприятия[1007]. А ведь зима еще только начиналась!

Но, конечно, несравненно более угнетающе, чем в Париже или Лондоне, известия об Инкермане, как о том уже рассказано в другом месте моей работы, должны были подействовать в Петербурге. И чем больше подробностей доходило до царя в течение ноября об общем положении дел, тем мрачнее становилось настроение в Зимнем дворце. Вот что писал царь Михаилу Дмитриевичу Горчакову, командовавшему отошедшей к Пруту Дунайской армией, 10 ноября: «Вероятно, князь Меншиков уведомляет тебя постоянно о положении дел в Крыму. Признаюсь тебе, любезный Горчаков, что оно неутешительно; неприятель не помышляет снять осады и отплывать, напротив, он все сильнее окапывается в своих позициях, и по всему должно заключить, что он твердо решился зимовать под Севастополем, ежели ему не удастся им завладеть. Слухи об посылаемых подкреплениях отовсюду подтверждаются и еще более дают вероятия, что во что бы ни стало союзники хотят остаться в Крыму. Между тем мы ничего не предпринимаем против них, и что всего ужаснее, запас пороха до того истощается, что скоро нечем будет отстреливаться! Вот конец, который предвидеть должно Севастополю, сколь ни тяжело это высказать»[1008].

Горчаков Михаил давно знал, что царь пишет ему такие грустные письма еще и потому, что сам получает от Горчакова Александра из Вены один тревожный сигнал за другим. «Слухи из Вены, что новая экспедиция от французов, будто 50 тысяч отправляется в Евпаторию; не дай бог, мудрено было б справиться!» — так писал Николай[1009].

15 ноября Николаю доставили полученное только что донесение А.М. Горчакова из Вены. Нужно было немедленно выбирать: или соглашаться на четыре пункта, или рисковать войной с Австрией. То, что до высадки союзников и до Альмы возбуждало в царе только гнев и презрительный отказ, что еще накануне Инкермана молчаливо отвергалось, — теперь, после Инкермана, показалось неизбежным. Отказ от исключительного покровительства православным в Турции, от протектората над Молдавией и Валахией, от контроля над устьями Дуная, — эти три пункта, как это ни было болезнетворно для самолюбия Николая, он мог принять с меньшими колебаниями, чем четвертый: пересмотр договора между великими державами и Турцией от 11–13 июля 1841 г. Тут царь должен был наперед готовиться к самому худшему — к нарушению законных стремлений России оградить свое побережье от врагов, обезопасить свои владения от угрозы вторжения. Николай понимал, что, соглашаясь и на этот четвертый пункт, он разрушает свое собственное создание 1841 г., плод своей удачной дипломатической тактики в те годы, когда все ему удавалось и когда ему и другим казалось, что все монархи Европы трепещут от его сдвинутых бровей и ждут его милостивого слова и что так будет продолжаться всегда…

Вечером 16 ноября канцлер Нессельроде пригласил явиться в министерство австрийского посла в Петербурге графа Валентина Эстергази (брата австрийского посла в Берлине Георга Эстергази). Нессельроде заявил Валентину Эстергази, что император Николай принял четыре пункта.

Известие о согласии Николая на принятие четырех пунктов пришло на другой же день, 17 ноября, в столицу Австрии. Наиболее сильное впечатление оно произвело, конечно, в Вене. Буоль, узнав эту новость, бросился к Францу-Иосифу. На первых же порах он высказывался в таком духе, что решение русского императора — залог мира и т. д., и вообще казался очень довольным, но тут же ввернул две-три двусмысленные фразы. Он «боялся», удовольствуются ли этим западные державы; сообщил, что если «Омер-паша будет так безумен, что войдет в Бессарабию», то австрийские войска получили на этот случай приказ удалиться из тех мест, через которые будут проходить турки. Подчеркнув эти слова, Николай сделал помету: «Это мне подтверждает, что мы будем одурачены вероломством Буоля; вижу, что это наступает»[1010].

Царь имел в виду, что, оккупируя оставленные русскими места, австрийская армия именно брала на себя роль буфера, препятствующего столкновению.

Для Наполеона III дело теперь зашло слишком далеко, чтобы он согласился окончить войну, не взяв Севастополя, и удовольствовался бы после всех жертв и затрат дипломатической победой. Для Эбердина, а особенно для Пальмерстона и Кларендона отказаться от продолжения войны значило упустить неповторимый случай серьезно ослабить Россию.

Словом, для союзников согласиться на перемирие означало в этот момент отступить от своих политических позиций.

Но ни император французов, ни Англия не желали и думать об отступлении. А если так, то именно теперь, после Инкермана с его блестящими в газетных столбцах, но на самом деле очень скромными и купленными слишком дорого результатами, Наполеону, Эбердину, Пальмерстону казалось особенно неотложным делом заставить Франца-Иосифа объявить России войну. Так было еще до того, как Николай решил принять четыре пункта. Характерно было то, что Буоль, уже 17 ноября узнавший об этой важной новости, не спешил телеграфировать о ней в Париж — он выждал четыре дня.