Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

Разграблены дворцы великих князей Александра Михайловича и Андрея Владимировича, царский Александровский дворец, исчезли драгоценности, картины, коллекционная посуда, монеты, краденным торгуют почти открыто. Борис Пастернак в «Докторе Живаго» вкладывает в уста персонажа из народа такие слова: «Такой кабак и бедлант развели, что чертям, брат, тошно, не разбери-бери-что! Улицы не метены, дома-крыши не чинены, в животах, что в пост, чистота, без анекцый и контрибуцый»[2381].

Драшусов — морской офицер, помещик — свежим глазом фронтовика оценивал изменения в Петрограде: «Нервное напряжение было чрезвычайное, доходящее до физического недомогания. Во всем Петрограде невозможно было найти ни одного сколько-нибудь спокойного и уравновешенного человека… Почти на каждом углу и на середине улицы толпились кучки людей, преимущественно солдат и рабочих с притупленно напряженными серыми лицами… Главная сущность пропаганды — это возбуждение ненависти и злобы, злобы и ненависти; краткий и торопливый выпад в области грядущего социалистического блага — и опять злоба, злоба и злоба. Жутко и омерзительно было слушать из уст этих ядовитых исчадий подполья проклятия и жестокие оскорбления того, что для тебя было и осталось святым. Но взглянешь на лица, неподвижные, напряженные, грозные — и остывает горячий протест. Жуткий холод, бессилие и безнадежность овладевает душой. Тут только с поражающей ясностью раскрылась та бездна, которая была между нами и народом. Что им сказать, на что опереться? Слова, как бы сильны и красноречивы они не были, повисли бы в воздухе, не вызвав желательного отклика»[2382].

В городах протестовали рабочие, солдаты, мелкий городской люд. Солдатские жены требовали повышения пособий, снижения квартплаты, дров на зиму[2383].

Газеты ежедневно сообщали о все новых очагах столкновений и бунтов. «Еще в начале осени 1917 года даже слепым стало совершенно ясно, что революция с головокружительной быстротой вырождается в пугачевщину»[2384], — ужасался Наживин. Журналист «Русской Воли» писал в середине сентября: «Идет, гудет по Руси погромный гул, трещат продовольственные лавки, морем разливанным льется спирт и вино, трещат кости продовольственников, бессмысленно, дико и нелепо идет братоубийственная борьба. Тамбов, Козлов, Орел, Харьков, Елисаветград, Астрахань, Баку, Ташкент — везде одна и та же жуткая картина… В Киеве погромы приняли антисемитский характер… Волна погромов из Европейской России перекинулась в Туркестан… В русло голодных бунтов втянуты все инстинкты народные: и тяга к водке, и национальная вражда, и органическая нелюбовь к интеллигенции, и дикое озорство и варварство, порожденное безграничной темнотой и невежеством. Все служит погрому. Все идет на потребу… В роли главного действующего лица выступает солдат, тыловой солдат, распустившийся, позабывший свой долг перед Родиной, а вместе с тем утративший свое моральное чутье»[2385].

Региональные сводки напоминали фронтовые. «Саратов. 25 сентября. Ввиду аграрных беспорядков в Сердобском уезде двинуты войска. Губернский комиссар в воззвании взывает к чувству гражданственности, указывая, что неизбежно применение воинской силы»[2386]. «Житомир. 29 сентября. Губернским комиссаром получен ряд сообщений о начавшихся в губернии беспорядках. Уничтожаются леса и посевы. Для успокоения посланы войска»[2387]. Начальник одной дивизии, дислоцированной в Подольской губернии для наведения порядка, докладывал: «Теперь нет сил дольше бороться с народом, у которого нет ни совести, ни стыда. Проходящие воинские части сметают все, уничтожают посевы, скот, птицу, разбивают казенные склады спирта, напиваются, поджигают дома, громят не только помещичьи, но и крестьянские имения… В каждом селе развито винокурение, с которым нет возможности бороться, вследствие массы дезертиров. Самая плодородная страна — Подолия — погибает. Скоро останется голая земля»[2388].

В «Русском Слове» можно было прочесть в подборке информации с мест под заголовком «Царь-голод»: «В Калужской губернии давно уже царит голод в полном смысле этого слова. По сведениям, идущим с мест, за отсутствием хлеба население употребляет в пищу растертую в порошок солому, истолченные деревянные «гнилушки» и т. п… На Волге полная анархия. Толпы полуголодных людей из Костромской и Нижегородской губерний с детьми и женщинами двинулись перед закрытием навигации добывать сами себе хлеб путем покупки его на низовых пристанях и на Каме. Наблюдается зрелище, напоминающее первые времена волжских пароходов: под буксиром пароходов идут грузовые баржи, наполненные народом… В Черниговской губернии самым большим бедствием является надвигающийся голод. Приходится прибегать к реквизициям, иначе неизбежны голодные бунты»[2389].

Погромы помещичьих усадеб приняли массовый характер. «Воронеж. 7 октября. В Задонском уезде, в районе села Животинного, крестьянами частично разгромлены имения Черткова и других помещиков. Сожжено более 60 тысяч пудов пшеницы и других хлебов»[2390]. «Пенза. 13 октября. В Наровчатском уезде разгромлено 8 имений. Для ликвидации беспорядков послана кавалерия. В Краснослободском уезде ограблено имение Лебедевой и в Инсарском уезде — имение Андронова»[2391]. Статистика крестьянских волнений показывает снижение, начиная с июля, количества незаконных порубок, потрав и покосов, но зато резкий рост «погромно-захватных правонарушений»: 112 — в июне, 387 — в июле, 440 — в августе, 958 — в сентябре[2392].

Драшусов, еще не разоренный, не скрывал своих чувств: «Сад уже почти обнажился. Далекое холодеющее небо безоблачно синело над тоскливо пригорюнившейся усадьбой. Так не вязалась эта тихая, умиротворяющая грусть несравненной родной осени с хищной, злобной и подленькой суетней тут же кишащей кучки помраченных и жалких людей. Отвратительная и часто бессмысленная жадность обуяла всю эту толпу столь хорошо знакомых и так недавно близких и дружественных людей. Они шныряли по усадьбе, высматривая, вынюхивая и растаскивая все, что ни попадалось под руку… В усадьбе заколачивались ставнями окна дома. Постепенно, гвоздь за гвоздем, забивалась крышка гроба, где хранился весь вековой уклад нашей жизни, и вместе с ним и частица всей ломающейся и гибнущей исторической жизни России… Поздно вечером, под прикрытием непроглядной тьмы, прокрадывались к нам из села некоторые, сохранившиеся еще доброжелатели, преимущественно бабы. Они настойчиво просили нас скорее уехать, так как, по их словам, мы каждую ночь рискуем быть заживо сожженными в нашем доме»[2393].