Большая книга мудрости Востока - Сунь-Цзы

У Конфуция духовное мужание как бы сливается с ритмом биологических часов его жизни. По Конфуцию, человек умнеет, как идет в рост семя – неостановимо, совершенно естественно, нескончаемо. Подобное, так сказать, органическое произрастание духа не знает ни драматических поворотов судьбы, ни сомнений, ни каких-либо «переломных моментов». Сведение духовного смысла жизни к ее природной, биологической данности, к общественной роли человека навсегда осталось характерной чертой конфуцианской литературы, долгое время не знавшей ничего подобного жанру исповеди или духовной биографии. Произведения такого рода появились под влиянием буддизма лишь в последние столетия императорского Китая.

Подведем некоторые предварительные итоги. Личность в китайской культуре – это не индивид, а иерархически устроенная по образцу живого организма структура, где высшей ценностью является «движущая сила жизни» (шэн цзи), способность человека «превозмогать себя» (кэ цзи), развиваясь, однако не произвольно, а согласно заложенным в организме потенциям роста. Отсюда проистекают многие существенные черты мировоззрения и психологии китайцев: доверие к творческой силе жизни и принятие судьбы, признание неизбежности и вездесущности отношений иерархии и столь же стойкое неверие в благотворность частной инициативы и способность общества в отсутствие твердого, но мудрого руководителя устроить свой быт, стремление к согласию и гармонии как в собственной душе, так и в отношениях с окружающими, избегание любых конфликтов. Прообраз китайской личности – растущее и ветвящееся дерево, китайский же социум являет собой картину как бы густых зарослей, где ветви деревьев тесно переплетаются между собой.

Китайский моральный ритуализм, вознося человека над всем субъективистски преходящим, сводя его духовную жизнь к одному-единственному, хотя и непреклонному, порыву воли, превращая человека в тип, придавал человеку вселенскую значимость. Он утверждал внутреннюю неприступность, «глубокое уединение» мудреца и вместе с тем приравнивал личность к ее публичному декоруму, разнообразным социальным ролям. Китайская мысль никогда не задавалась вопросом: что есть человек? Ее интересовало лишь, каково отношение человека к миру и как можно использовать его таланты. Несомненно, плюрализм телесно воспринятого мира отобразился и в представлении о множественности душ человека. Считалось обычно, что души умерших могут пребывать одновременно в нескольких местах: в могиле, на небесах или в аду и в поминальной табличке с именем покойного, стоявшей на семейном алтаре. Впрочем, давала о себе знать и целостность телесного опыта: при определенных обстоятельствах признавалось, что у человека только одна душа. Транс и одержимость демонами толковались как «потеря души» – факт, лишний раз напоминающий о том, что в сознании китайцев сущность человека не могла быть отделена от его социальной природы.

В семейном быте китайцев обращает на себя внимание большая, даже ведущая роль, отводимая в воспитании внесловесному, интимно и, стало быть, телесно осуществляемому общению, ведь семя – ближайший прообраз «единотелесности Дао». Китайцы и в самом деле считали, что родители и дети «составляют одно тело» и что дети должны блюсти свое тело, в котором продлевается жизнь их предков. Та же идея единения и взаимозависимости родителей и детей подчеркивается и во многих поговорках и изречениях, например: «Если ребенок уколет палец, матери больно», «Когда рождается ребенок, мать в опасности». Первые два-три года жизни ребенок и в самом деле воспринимался в семье почти как физическое продолжение родительского – в первую очередь материнского – тела: он ел и спал вместе с родителями и даже, привязанный к материнской спине, всюду сопровождал ее и в труде, и на отдыхе. Грудного младенца мать обычно кормила, как только он начинал плакать, причем кормление ребенка грудью продолжалось очень долго – до трех-четырех и даже более лет. Родители, вообще говоря, воспитывали детей не столько словом, сколько жестом, что соответствует приоритету интимной и символической коммуникации в китайском идеале ритуального поведения. (Аналогичным образом учителя воинского искусства, живописцы или врачи на первых порах почти ничего не объясняли ученикам, а только показывали им, что нужно делать.) Образцовой матерью в Китае считалась супруга основоположника Чжоуской династии, которая начала воспитывать своего сына еще когда он был в утробе – разумеется, посредством безмолвного внушения. Детей даже не обучали исполнению семейных ритуалов: младшие просто подражали действиям старших[538].

Все жизненные правила и ценности, внушавшиеся каждому китайскому ребенку с младенческой поры, воспитывали в нем способность беспрекословно повиноваться взрослым, жить в мире с родственниками и жертвовать личными интересами ради сплоченности семьи. Молодым людям предлагалось находить моральное удовлетворение в служении старшим. Детские же шалости, особенно в присутствии взрослых, не поощрялись, и в юных наследниках всеми способами воспитывали сдержанность, благоразумие и (насколько возможно) требовательность к себе. Конечно, детям позволяли быть детьми, и даже в знатных домах они были не просто маленькими взрослыми: у них были игрушки, особая прическа (прядь волос на бритой голове), свой покрой одежды и проч. Играющие дети – один из самых популярных сюжетов и классической живописи, и особенно народных лубков. В литературе минского времени мы найдем немало похвал непосредственности «детского сознания» и даже трогательные обращения к душе умершего ребенка, но мир настоящих детей и детское восприятие мира еще не стали в ней предметом серьезного внимания и тем более размышлений.