История Рима (с иллюстрациями) - Сергей Иванович Ковалёв

положения рабов. С империи начинаются попытки законодательным путем ограничить произвол рабовладельцев и устранить наиболее уродливые формы рабства. Это законодательство открывает император Клавдий. Мы читаем в его биографии:

«Тех больных или слабых рабов, которых господа отправляют на о-в Эскулапа[499], не желая их лечить, постановил считать свободными; они могут не возвращаться к господам, если выздоровят. Кто убьет больного или слабого раба вместо того, чтобы отправить его на остров, отвечает как за убийство»[500].

При Нероне по закону Петрония было запрещено посылать рабов на борьбу с дикими зверями без судебного решения магистрата[501].

Адриан «запретил господам убивать рабов и приказал, чтобы их осуждали по суду, если они того заслуживают; также запретил без достаточного основания продавать рабов в гладиаторы, а рабынь — в публичный дом»[502].

При Антонине Пии беспричинное убийство своего раба было приравнено к убийству чужого. Рескриптом на имя одного провинциального наместника император разъяснил, что в тех случаях, когда чрезмерная жестокость господина заставляет рабов искать убежища у статуи императора, то по расследовании дела рабов не следует возвращать к господину[503].

В римском праве получает распространение взгляд, что хотя рабство и является узаконенным социальным институтом, однако оно противоречит природе.

«С точки зрения гражданского права, — пишет Ульпиан[504], — рабы считаются ничем. Однако не так по естественному праву. С точки зрения последнего все люди равны»[505].

Рабство на протяжении всей истории Рима было его неотъемлемой частью. Рабство проникло во все сферы жизни римлянина. Для большинства раб был не человеком, а говорящим орудием труда. Отсюда и соответственное отношение к нему. Однако по различным причинам в эпоху империи отношение к рабам изменяется. Этому способствовали чувство собственного самосохранения, диктовавшее более гуманное обращение с рабами, рост цен на рабов в связи с уменьшением притока новых рабов, а также развитие философских учений, отстаивающих, что раб — это прежде всего человек. Первостепенная роль в этом принадлежит учению Луция Аннея Сенеки (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.) — философа-моралиста, развивавшего концепции римских стоиков. В так называемых «Нравственных письмах», адресованных некоему Луцилию, он пишет: «Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны. Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом — и почему? Только потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозяина толпой стоящих рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает раздутый живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освободиться от еды, чем вместить ее. А несчастным рабам нельзя раскрыть рот, даже чтобы сказать слово. Розга укрощает малейший шепот, даже случайно кашлянувший, чихнувший, икнувший не избавлен от порки: страданьем искупается малейшее нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ночами, молча и не евши. Из-за этого и говорят о хозяевах те, кому при хозяевах говорить запрещается. Зато другие, кому можно перемолвиться словом не только при хозяине, но и с ним самим, кому не затыкали рта, готовы бывали за хозяина подставить голову под меч, принять на себя близкую опасность. За столом они говорили, под пыткой молчали. Часто повторяют бесстыдную пословицу: «Сколько рабов, столько врагов». Они нам не враги — мы сами делаем их врагами. Я не говорю о жестокости и бесчеловечности, — но мы и так обращаемся с ними не как с людьми, а как со скотами. Мы возлежим за столом, а один из них подтирает плевки, другой, согнувшись, собирает оброненные пьяными объедки, третий разрезает дорогую птицу и уверенными движениями умелых рук членит на доли то грудку, то гузку... А этот — виночерпий в женском уборе — воюет с возрастом, не имеет права выйти из отрочества, снова в него загоняемый; годный уже в солдаты, он гладок, так как стирает все волоски пемзой или вовсе выщипывает их; он не спит целыми ночами, деля их между пьянством и похотью хозяина, в спальне — мужчина, в столовой — мальчик. А тот несчастный, назначенный цензором над гостями, стоит и высматривает, кто лестью и невоздержностью в речах или в еде заслужит приглашение на завтра. Вспомни о тех, на ком лежит закупка снеди, кто до тонкости знает хозяйский вкус: какая еда раздразнит его запахом, какая понравится на вид, какая своей новизной пробудит убитый тошнотой голод, на что он, пресытившись, не может смотреть и чего ему сегодня хочется. И с ними он не в силах пообедать, считая, что унизит свое величие, если сядет за стол с рабом...

Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родился от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободнорожденным, и он тебя — рабом... Я не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше. Вспомнив, как много власти дано тебе над рабом, вспомни, что столько же власти над тобою у твоего господина. — «Но надо мною господина нет!» — Ты еще молод; а там глядишь, и будет... Будь милосерден с рабом, будь приветлив, допусти его к себе и собеседником, и советчиком, и сотрапезником. — Тут и закричат мне все наши привередники: «Да ведь это самое унизительное, самое позорное!» — А я тут же поймаю их с поличным, когда они целуют руку чужому рабу. И разве вы не видите, как наши предки старались избавить хозяев — от ненависти, рабов — от поношения? Хозяина они называли отцом семейства, рабов (это до сих пор удержалось в мимах) — домочодцами. Ими был установлен праздничный день — не единственный, когда хозяева садились за стол с рабами, но такой, что садились непременно, и еще оказывали им в доме всякие почести, позволяли судить да рядить, объявляя дом маленькой республикой. — «Что же, надо допустить всех моих рабов к столу?» —