Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

class="p1">К тому времени моя лихорадка прошла и здоровье восстановилось. Я тоже знал, что должен делать, а потому в конце июня попрощался с Курием, который сделался моим добрым другом, и отправился в путь, чтобы попытать счастья на войне.

X

Я путешествовал большей частью по морю — на восток, через Коринфский залив, и на север, вдоль берега Эгейского моря. Курий предложил, чтобы один из его рабов отправился со мной как слуга, но я предпочитал странствовать в одиночку: будучи некогда собственностью другого человека, я чувствовал себя неловко в роли хозяина. Глядя на извечную, мирную картину — оливковые рощи и стада коз, храмы и рыбаки, — никто не догадался бы, какие невероятные события происходит в мире. Лишь когда мы обогнули мыс и показалась гавань Фессалоники, все изменилось.

Подходы к гавани были переполнены сотнями грузовых и вспомогательных судов. Пожалуй, можно было пройти по их палубам от одного края бухты до другого, не замочив ног. В гавани, куда ни посмотри, все говорило о войне — солдаты, лошади конников, повозки, полные оружия, доспехов и палаток, осадные машины и обширное сборище прихлебателей, которые всегда сопровождают громадное войско, готовящееся сражаться.

Я понятия не имел, где среди этого хаоса найти Цицерона, но помнил человека, который может это сделать. Эпифан сперва не узнал меня — возможно, потому что теперь я носил тогу, а он никогда не думал обо мне как о римском гражданине. Но когда я напомнил ему о наших былых отношениях, он вскрикнул, схватил меня за руку и прижал ее к сердцу. Судя по украшениям с драгоценными камнями и по крашенной хной девице с надутыми губками на его кушетке, Эпифан преуспевал благодаря войне, хотя в моем присутствии громко сокрушался из-за нее. Мой бывший хозяин, сказал он, вернулся на виллу, которую занимал почти десятилетие назад.

— Пусть боги пошлют вам скорую победу! — крикнул он мне вслед. — Но лучше после того, как мы вместе провернем неплохие дела.

Как странно было прошагать по знакомому пути, войти в ничуть не изменившийся дом и найти Цицерона сидящим во дворе, на той же самой каменной скамье, — как и тогда, он устремил в пространство взгляд, полный уныния. При виде меня он вскочил, потом широко распахнул руки и прижал меня к груди.

— Но ты слишком худой! — воскликнул он, ощутив, как костлявы мои бока и плечи. — Ты снова заболеешь. Мы должны тебя подкормить!

Он позвал остальных насельников виллы, чтобы они вышли и посмотрели, кто прибыл. С разных сторон появились его сын Марк, рослый шестнадцатилетний юноша с развевающимися волосами, одетый в тогу зрелого мужчины, племянник Квинт, слегка робевший — должно быть, он знал, что Цицерон рассказал мне, как некстати Квинт выболтал дядины тайны, — и, наконец, Квинт-старший. При виде меня он улыбнулся, но вскоре лицо его вновь сделалось печальным. Если не считать юного Марка, который упражнялся, чтобы стать конником, и любил проводить время с солдатами, все явно были в нерадостном настроении.

— Мы избрали совершенно неверный образ действий, — пожаловался мне Цицерон вечером за ужином. — Сидим, ничего не делая, в то время как Цезарь буйствует в Испании. По-моему, здесь слишком уж возятся с предзнаменованиями, — конечно, птицы и внутренности занимают свое место в гражданском управлении, но плохо сочетаются с руководством войсками. Иногда я задаюсь вопросом: а вправду ли Помпей такой великий полководец, каким его считают?

Цицерон не был бы Цицероном, если бы сказал о том, что думает, только домашним, — он говорил это всей Фессалонике, всякому, кто его слушал. Прошло немного времени, и я понял, что к нему относятся как к пораженцу. Неудивительно, что Помпей с ним почти не виделся, хотя, полагаю, причиной отчасти были его частые отлучки — он обучал новые легионы. Ко времени моего прибытия город заполонили около двухсот сенаторов, каждый со своей свитой. Многие были уже довольно пожилыми. Все они околачивались вокруг храма Аполлона и ничего не делали, лишь переругивались друг с другом.

Все войны ужасны, но гражданские — особенно. Некоторые ближайшие друзья Цицерона, например молодой Целий Руф, сражались против Цезаря, в то время как его новый зять, Долабелла, начальствовал над соединением кораблей Цезаря в Адриатике.

Как только Цицерон прибыл, Помпей спросил его:

— Где твой новый зять?

На что Цицерон ответил:

— С твоим старым тестем.

Помпей фыркнул и пошел прочь.

Я спросил бывшего хозяина, каков он, этот Долабелла. Цицерон возвел глаза к небу:

— Искатель приключений, как и все подле Цезаря. Бесстыжий негодяй, руководствующийся животными побуждениями, что идет ему во благо… Вообще-то, он мне скорее нравится. Но бедная Туллия! С каким мужем она связалась на этот раз? Моя дорогая девочка разродилась в Кумах преждевременно, как раз перед тем, как я уехал, но ребенок не прожил и дня. Боюсь, еще одна попытка стать матерью убьет ее. И конечно, чем больше Долабелла устает от нее и ее болезней — она ведь старше его, — тем отчаянней она его любит. И я не выплатил ему вторую часть приданого. Шестьсот тысяч сестерциев! Где найти такую громадную сумму, когда я заперт здесь?

Это лето было еще жарче того, когда Цицерон пребывал в изгнании, — но теперь половина Рима находилась в изгнании вместе с ним. Мы чахли в переполненном городе с его влажным воздухом. Иногда я ловил себя на том, что трудно не чувствовать мрачного удовлетворения при виде такого множества людей, игнорировавших предупреждения Цицерона насчет Цезаря, приготовившихся увидеть, как Цицерона изгоняют из Рима ради спокойной жизни, а теперь на себе испытавших, каково это — пребывать вдали от дома, лицом к лицу с сомнительным будущим.

Если бы только Цезаря остановили раньше! Эти стенания были у всех на устах. Теперь же было слишком поздно — Цезарь неудержимо наступал.

Когда жара достигла предела, в Фессалонике появился гонец с новостями: войско сената сдалось Цезарю в Испании после всего лишь сорокадневной борьбы. Это вызвало сильное уныние. Вскоре начальники побежденного войска явились лично: Луций Афраний, самый верный из центурионов Помпея, и Марк Петрей, четырнадцать лет назад победивший Катилину на поле боя.

Сенаторы-изгнанники были поражены их появлением. Марк Порций Катон встал, чтобы задать вопрос, бывший у всех на уме:

— Почему вы не мертвы и не в плену?

Афранию пришлось объяснить, слегка пристыженно, что Цезарь помиловал их и что всем солдатам, сражавшимся за сенат, разрешили вернуться домой.

— Помиловал вас?! — взъярился Катон. — Как это — «помиловал»? Он что, царь? Вы — законные начальники законного войска, он