Черные яйца - Виктор Беньковский

— Але! Это я.

— Слышу, — ответил Грек.

— Ну, короче, озадачил я их.

— И чего?

— Сказали — вернут бабки.

— Хм. С чего они их вернут? Это же нищета воинствующая. У них денег только на жвачку, да на кабак раз в неделю. Мелкота.

— Ну, это их дела уже.

— Их дела… Их дела будут годами тянуться. В час по чайной ложке будут тебе бабки сливать. Ты-то, хоть, правильно дал им понять, чем для них вся эта история обернуться может?

— Да врубились, врубились, точно говорю. Наехал нормально.

— Нормально… Нормально — это когда баба пять раз кончит, а у тебя еще стоит. И кейс на столе. Раскрытый. А у тебя что значит — «нормально»?

— Да нормально, — разозлился Суля. — Ты меня, что, первый день знаешь?

— В том-то и дело, что не первый, — вздохнул в трубку Грек. — Ладно, бывай. Сегодня в «Пуле» меня не будет. Завтра пересечемся. Есть тема одна. Обкашлять надо вдумчиво.

«Тема у него, — Суля швырнул трубку на хлипкие рычажки импортного аппарата. — У него, видите ли, тема… У меня тоже, может быть, тема. Из этих козлов бабки выбить. Ишь, раскомандовался. Правильно наехал, неправильно наехал… Сам бы и наезжал. А то, командовать — все мастера. Начальник. Я сам, может быть, начальник. Поумнее некоторых.»

Суля снова встал, подошел к тумбочке и ткнул пальцем в клавишу огромного «Грюндига». Бесшумно завертелись прозрачные бобины и из небольших сереньких колонок успокаивающе запели шведские девушки.

«Money, money, money- y».

«Мани, мани, мани-и, маст би фанни», — невесело подпел Суля. Что делать-то? Грек всегда гордился тем, что умел принимать нетрадиционные решения. Суля, да и не только Суля — многие из их компании не представляли себе отчетливо — какими путями Грек умудряется зарабатывать столько, сколько им всем вместе взятым только присниться могло. На цеховика он не походил, хотя многие из них, цеховиков дружили с Греком и держали чуть ли не за своего.

Фарцой тоже, особенно, не занимался, во всяком случае, впрямую. Иностранцы-то у него были знакомые, и много — Суля частенько видел Грека в окружении фирмачей. При этом Грек не шугался ни оперотрядов, ни ментов, ни, даже, кажется, гебухи.

Одевался всегда простенько — летом — костюмчик совковый из универмага, зимой — пальтишко на рыбьем меху, шапка-пирожок. Ботиночки скороходовские.

А посмотреть так умел — кровь не стыла в жилах, она просто тут же начинала сворачиваться.

Нетрадиционные решения… А у него, у Сули, тоже, может быть, с башкой все в порядке. Хотя и постучали по ней в свое время на ринге — сначала институтском, а потом и на серьезным. Успел он поездить и на чемпионаты страны и, едва в Европу не попал. Если бы не драка та, в кабаке на Петроградской — точно бы в Австрию слетал. Отделал бы там немчуру всякую по первое число.

Ну, ничего. Он их и так отделывает. На бабки столько уже лохов фирменных опустил, что не стыдно за несостоявшийся чемпионат.

Вот сейчас он очень даже нетрадиционно позвонит в Москву, пробьет — как там дела у Толика-скважины. Может быть, может быть такая тема срастется, что и Грек опухнет от зависти.

Восьмерка, ноль — девяносто пять, семизначный номер по памяти.

— Хэллоу! Это Суля говорит. Толик? Ты? Рад, что тебя застал. Слушай, тут такое дело…

* * *

— Не люди, звери, в большинстве своем. Уродливые, злые тараканы!

Леков изящно поклонился и с достоинством удалился за кулисы.

Несколько секунд зал оторопело молчал, потом с задних рядов раздались жидкие хлопки, их шелест прокатился волной до первых рядов и стих.

— Что-то совсем наш друг скис, — заметил Митя Матвеев, стоящий рядом со сценой. На груди Мити висел фотоаппарат «Зенит». Рядом с Митей переминался с ноги на ногу редактор подпольного журнала «Рок-все!» Яша Куманский.

— Нет новых идей, — сказал Куманский. — Еще год, ну, полтора, — и его окончательно забудут. Не работает человек. Весь этот его авангард — курам на смех. Ты же понимаешь, Митя?

— Понимаю, — ответил Матвеев и хотел сказать что-то еще, но Куманский перебил его, схватил за рукав пиджака, притянул к себе и зашептал в ухо, заливая Митю волной горячего, сладкого перегара.

— Вот, и я говорю…. Смотри, смотри, сейчас настоящий драйв пойдет…

«С утра портвейну нажрался, — подумал Матвеев. — Черт его подери! Железный человек. Мне бы так… Я и пиво-то утром пить не могу. А этот явно, бутылку высосал. И ни в одном глазу. Только запах. Настоящий мужчина.».

На сцену гордыми шагами вышли музыканты группы «Закат». Замерли у микрофонов. Зал заревел.

Группа «Закат» считалась в Ленинграде яростно антисоветской. Вероятно, в силу своего названия. Играли они исключительно в Рок-клубе — сцены Дворцов и Домов культуры были для «Заката» запечатаны семью печатями. Именно так на столах у руководства Домов и Дворцов лежали специальные бумажки, присланные из специального отдела Комитета Государственной Безопасности, печати были на этих бумажках и много чего еще было. В том числе — списки групп и музыкантов, не рекомендуемых специальным отделом к выступлению на публике.

Рок-клуб — это статья особая. Рок-клуб и создан был этим самым специальным комитетом. В Рок-клубе выступить мог если не кто угодно, то, во всяком случае из таинственного списка — любой. А представители специального комитета не без удовольствия (тоже люди, ведь) слушали запрещенных артистов в специально отведенном для них месте. Слушали и делали выводы. Записи тоже делали. Для истории. Или еще для чего.

«Закат» начали свое выступление с «Колоколов». Говорилось в песне о том, что певцу эти самые колокола снятся по ночам. Лежат они в траве-мураве. Точнее, это становилось понятно только со второго куплета — колокола-то, собственно, висят.

А лежат языки. Дело в том, что в первых восьми строчках не было ни одного подлежащего. Одни сказуемые да определения. Междометия пару раз встречались. Лежат, поют, стонут, висят, звенят такие-растакие, горюшко, мол, горе и одна вокруг сплошная беда.

«И поднял я натруженный язык», — «Закат» затянул третий куплет.

Слушатели, сгрудившиеся возле сцены, подняли руки вверх, сцепились друг с другом пальцами и начали ритмично раскачиваться из стороны в сторону, подпевая вспотевшему от многозначительности «Закату»: — «Головой своей к нему приник».

Дальше было что-то про родник, про то, что кто-то там сник, про дневник, который попутно ведет автор и заносит туда всякие неприятности, из которых только, как выяснялось, и состоит вся его непростая жизнь.

После описания разных гадостей, случившихся с автором в росной траве-мураве следовало очень громкое гитарное соло. Зал затих, готовясь к кульминации.

Она не заставила себя ждать. Вокалист совершенно диким скоком подлетел к микрофону, принял странную паучью позу и заголосил финальную фразу: