Андрей Рублев - Юрий Галинский

Бурлит осажденная крепость. На лицах людей растерянность, тревога. Шумят, волнуются сидельцы, равнодушных нет. Одни за то, чтобы драться, другие согласны открыть ворота. Прислушиваются, заводят долгие разговоры, спорят, кричат. Кое-где в ход пошли кулаки и ножи, кому-то проломили кистенем голову, кого-то сбросили со стены.

Но вот князю Остею передали поднятую на веревке грамотку Тохтамыша. Сняв ханскую печать, воевода развернул ее. Позвали толмача, знавшего по-татарски. На длинной шелковой бумаге почерком «джерри» после обычного вступления: «Надежда моя на аллаха и упование на благость, милость! Насир эд-Дин Махмут Тохтамыш, слово мое!» Переводчик, спросив разрешения у Остея, не стал читать все – только наиважное: «Клянусь словом моим, зла никому не учиню, если откроете ворота и впустите меня с ближними моими в Кремль!» Стоявший рядом бирюч громко выкрикивал послание великого хана Орды.

На стенах притихли, жадно вслушиваются в каждое слово. Грамотка не отличалась от той, которую лазутчик вручил утром Остею. Лишь в конце корявым, неразборчивым почерком было нацарапано несколько слов. Они принадлежали руке Тохтамыша и были обращены к московскому воеводе: «Завтра открой ворота и явись до полудня сам».

Не спалось. Лукинич набросил на плечи кафтан и вышел во двор. Медленно побрел по стежке через огород и сад. Невидимые в темноте деревья уныло шумели на ветру поредевшей листвой. То и дело доносились какие-то выкрики, глухие удары, отдаленная игра татарских дудок. Кремль дремал в тяжелом, тревожном полусне.

Несколько раз прошелся по двору, волнуясь, раздумывал о событиях бурного дня. Иногда к Лукиничу с ворчанием подбегали огромные кобели, но, узнав, отходили. Неподалеку послышалось призывное, заливистое ржание его коня. Подошел, остановился. Поглаживая жеребца по холке, снова переживал случившееся, вспоминал, думал…

В разгоряченной голове мелькали видения, чудились слова, звуки. Крики, свист, брань, и вдруг становится тихо… И снова захлестывает все глухое роптание, выкрики сливаются в тысячеголосый рев. Маячат лица, их сотни, тысячи!.. Остей, Кирдяпа, бояре, священники, слобожане, селяне… И эта изъеденная оспой рожа Тришки, десятника великокняжьей дружины. Со связанными руками, кафтан разорван, босой. Вокруг ордынцы… А он божится: «Побили полки московские, почитай, мало кто и уцелел». И голос Кирдяпы: «Кто тому не верил? А? Небось знаете его?» И правда, Трифон. Как не знать… «И все ж не так оно, не так! – твердил себе Лукинич. – Почему Тришка, не другой? Всегда хмельной, на уме одни бабы только. А потом… – Почувствовал, как похолодело внутри все. – В Москве давно не видел его, в Костроме тоже. Погодь, а может?.. Его ж давно сотник Ермилыч согнать с дружины грозился. Ух!.. – застонал даже. – Куда ж ты раньше глядел? Люди-то поверили… – Но тут же переломил себя: – Все одно не помогло бы. Опутали люд московский попы и бояре. Как на Адама-суконника накинулись, когда в сердцах пустил он стрелу из самострела вдогон суждальским иудам. В них не попал, а убил какого-то мурзу ордынского. Иван с кузнецами едва отбил купца, не то так и нашел бы смертушку от своих! Ну, чему бывать, того не миновать, как сказывают. Хорошо, хоть сидельцев уговорил стать у Тимофеевских ворот оружными. Не верю ордынцам, а князям суждальским того паче! Хоть головы честно сложим!

И вдруг мелькнула мысль, взволновала воина, даже сердце застучало часто: «А может?.. Может, уйти через Тайницкую стрельню?! Вывести Аленушку и Рублевых потайным ходом на Переяславскую дорогу? Места там глухие, кругом лес дремучий. Но недолго себя тешил, подумал с горечью: «Нет, о таком мыслить нечего. Не выкажу государевой тайны, клятву давал. Отступником не буду. Да и люд кузнецкий не можно оставить, чай, ведь тысяцкий я у них… Жаль Аленушку и Андрейку… – Вздохнул тяжело, защемило сердце. – А ежли вывести их – взять грех на душу? Самому ж вернуться. Чай, что они углядят в ночи? Только надо кого-то еще с ними. Андрейка еще отрок, да и ослаб от раны. А что одна женка может? Вот бы Иван пошел, так тоже не захочет…»

Конь перестал жевать овес из торбы, насторожил уши. Кто-то неслышно подошел сзади, коснулся Лукинича. Схватившись за рукоятку кинжала, висевшего на поясе, резко обернулся. Перед ним стояла фигура, закутанная в темный длинный плат.

– Алена! – скорее догадался, чем узнал он.

– Я, Антон. Едва и сыскала… – прошептала молодая женщина.

– А я вот к коню вышел… – неуверенно, будто оправдываясь, сказал Лукинич.

– Все маешься, родной ты мой, а я тоже так стосковалась! Антонушка! – обвила она его шею руками, коснувшись губами уха, обожгла словами: – Идем в надпогребницу, посидим малость – замерзла я что-то.

Надпогребница, располагавшаяся над большим хозяйским погребом, служила баней и сенями. Они присели на лавку, долго молчали. Мысли уводили Лукинича в неведомый завтрашний день, казалось, он вовсе забыл, что Аленушка рядом, сидел не шевелясь, весь во власти тревожных дум.

– Никак не смиришься, Антонушка? – вздохнув, промолвила молодка. – Господь милостив, может, обойдется.

– Нет, Аленушка, добра не жди, нечего себя тешить! – сурово заметил Лукинич, задумчиво добавил: – Татар в град решили пустить… Ничего не скажешь!

– Чего ты опасаешься, неужто ждешь худого? – испуганно воскликнула Аленушка, прижалась к нему крепко.

– Не знаю, лада моя, не знаю, – гладя ее плечо, отвечал он. – А только хотел бы, чтоб не было тебя в Москве завтра.

– Нет, Антонушка, нет! Только с тобой буду! – зарыдала она.

– Не надо, Алена. Ну, будет… Задумал я вывести тебя и Андрейку из Кремника ходом потайным.

– А ты? Тоже пойдешь с нами?

– Мне не можно, лада. Тут я останусь!

– Что б ни случилось, с тобой буду! Истомилась я в разлуке, – шептала Аленушка, тянулась к его устам.

У Лукинича перехватило дыхание, когда встретились их губы. Он целовал ее глаза, волосы, шею, а она, оглушенная, с неистово бьющимся сердцем, слабела в его руках…

В четверг, 26 августа, день святых Адриана и Натальи, ровно в семь часов пополудни ударили во все кремлевские колокола. Медленно растворились ворота Фроловской башни. Князь Остей, архимандриты Симеон и Яков, бояре великие, степенные, малые, игумены, дети боярские, посадские купцы, слободские ремесленники – все нарядно одетые, с иконами и хоругвями – построились в ряды и торжественно двинулись к выходу из Кремля.

Тысячи горожан, селян, монахов, толпясь, провожали их к воротам. После полутьмы башенного свода люди невольно зажмурились, сердца забились тревожно, часто. Мимо стоявших с обеих сторон Ильинской улицы конных ордынцев шествие через пепелище Великого посада направилось к Белой веже. За ним следили десятки тысяч глаз: с кремлевских стен – с беспокойством и надеждой, с сожженных посада и Зарядья – с враждебностью и торжеством. Саженях в тридцати от шатра Тохтамыша несколько знатных татар преградили москвичам дорогу. Когда шествие остановилось, Идигу и Исабек спешились и подошли к князю Остею. Молча взяли его под руки и повели в Белую вежу. Люди с тревогой смотрели им вслед…